Исповедь уставшего грешника

Наконец, мы с Лизой пришли в гостиницу. Молча. И вместе пошли в душ. Молча. И все, что творилось потом – сначала в душе, а потом на огромной гостиничной кровати, происходило без единого слова. После чего я мгновенно уснул, даже не поцеловав Лизу. Правда, очень скоро проснулся от ее плача. Она старалась плакать тихо, не слышно, и от того получалось еще более жалостливо. «Как же она будет спать на мокрой подушке?» – некстати подумал я и как бы во сне отвернулся к стенке.

В самолете Лиза спросила:

– А ты спектакль со мной поставишь? Ну? «Человеческий голос»? Мы его под фонограмму сделаем, и тогда можно будет ездить. Сейчас народ все больше к классической музыке тянется, знаешь об этом? Так что – сделаешь?

Мы продолжали общаться, встречаться в гостиницах, я пару раз ходил на Лизины концерты и дарил ей букеты цветов. Она по-прежнему звонила мне с гастролей, но меня уже почему-то не раздражали мужские голоса рядом. Мы вообще перестали ссориться, когда закончилась наша любовь.

Нет, черт подери, все-таки не события заканчивают любовь – бывает, скажем, что жена узнает об измене мужа, но продолжает его любить едва ли не больше, а понимание того, что ты с этим человеком на лавочке в кашне сидеть не хочешь. И никогда не понять: откуда это понимание берется. Никогда. Писатели убедили нас в том, что любой поступок человека можно познать, а любые нюансы человеческой души разглядеть. Писатели только и делают, что познают поступки и разглядывают нюансы. Но ведь только Бог все знает и понимает про человека. А разве мы – боги?..

Кстати, оперу Пуленка «Человеческий голос» с Лизой я поставил. За несколько репетиций. Как я и обещал, получился не концерт, а спектакль, хотя это было нелегко.

«Человеческий голос» – это разговор женщины по телефону. И чего? Это тебе не Чехов и не Шекспир – особо-то не разгонишься. Но мы вместе с художником придумали особую систему зеркал, в некоторых из них она отражалась, в некоторых – нет, а в иных вдруг возникала и исчезала фигура мужчины. Получалось красиво. Говорят, на премьере Лиза имела большой успех.

Я на премьеру не пришел. По-моему, какие-то дела были в театре… Или дома?.. Не важно. Все это не имеет никакого отношения к делу.

Отношение к делу имеет та самая вертикальная женская спина, увидев которую я почему-то понял, что жизнь моя сейчас поменяется резко, и, что самое страшное, но и самое манящее: безвозвратно. Опять же осознать, откуда приходит это понимание – невозможно. Но оно приходит – наглое и однозначное, как дождь.

Меня всегда удивляют люди, которые любят говорить: я даже не заметил, как мы полюбили друг друга. Вообще-то любовь – довольно заметная барышня, видная – как же ее не разглядеть? Оно, конечно, даже когда приходит землетрясение, можно делать вид, что ты его не замечаешь… Только зачем, если все равно трясет?

Ты можешь считать меня романтическим идиотом, но как только я увидел эту спину и беспомощную длинную шею, я понял, что жизнь моя делает резкий поворот. Не понятно, правда, куда именно: может быть, назад; может, к самому себе; а возможно, чуть вбок, чтобы потом помчаться вперед с невероятной скоростью – это все не важно. Важно, что – поворот.

Я тогда еще не знал, что эту девушку зовут Алина. Я не ведал, как она выглядит. Чем занимается. Как разговаривает. Есть ли у нее семья. Я вообще ничего не знал про нее, кроме самого главного: она войдет в мою жизнь и расположится в ней хозяйкой.

Ну что, ты уже, наконец, назвал меня «романтическим идиотом»?

Иногда мне кажется, что до появления Алины у меня было не две женщины, а гораздо больше. Но все они почему-то объединились и назвались: Лиза и Марина. (Кстати, Марина мне деньги так и не вернула, и, видимо, не вернет никогда. Ну и ладно!)

С тех пор, как появилась Алина, у меня путаются лица, голоса, походки других женщин. Понимаешь? Мне иногда кажется, что событие случилось с этой в Праге, а на самом деле все происходило с той, в Питере. И я понимаю, почему я именно так вспоминаю. Просто все эти женщины были или такие, или сякие, а эдаких не было… И мне уже начало казаться, что только такие и только сякие и бывают, а эдакие не рождаются никогда, а если и рождаются, то где-то очень-очень далеко от меня.

А коли так, то какая разница, сколько их было? Двадцать восемь, как героев-панфиловцев, трое, как героинь Чехова, или триста, как спартанцев? Я встречал женщину и понимал: это Марина или это Лиза. Вот и всё. В сущности, их все равно было две. Блок (был такой поэт) говорил: у меня было две женщины: Люба (это его жена, дочь великого химика Менделеева) и все остальные. У меня была Ира и еще двое.

Ты понимаешь меня, сын? Черт возьми, ну, почему мне так важно, чтобы ты меня понимал? Хотя я прекрасно отдаю себе отчет в том, что ты не только вряд ли поймешь, ты и вряд ли дочитаешь то, что я тут написал… Ну, разве что – когда-нибудь потом.

А может, я вообще все это придумал для красоты рассказа? Может, их на самом деле было две? Какая разница! Разница начинается, когда появляется эдакая.