Читаем Исповедь Обреченной полностью

Исповедь Обреченной

Он рассказывал мне про своих родителей. Что они работали пожарными. Однажды ушли на работу – и не вернулись. Майкл и Элизабет все еще были в горящем доме, когда он стал рушиться. Убило ли их завалами или дымом, которым они впоследствии надышались – загадка, которую никто, возможно, никогда не узнает… Разве что не спросит у них самих, когда окажется в раю.

Ну а Марк, что терять, уехал к своему дядюшке в Россию.

Это случилось полтора года назад.

А мои родители… Я уже мало что помню о них, особенно если брать в учет тот факт, что меня почти целыми сутками пичкают обезболивающими, от которых мозг перестает функционировать в нужном направлении. Но навсегда запомню ту дату, какой бы наисильнейший блокатор боли не тек по моим венам…

Две тысячи четвертый год тридцать первое декабря. Мне было семь лет. Мои родители поехали проведать каких-то знакомых и забрать подарки для меня. А домой уже не вернулись… Снег, летящий хлопьями, заснеженная дорога, силуэт КАМАЗа… Я помню, что мы играли с тетушкой в какую-то настольную игру, и у нее зазвонил телефон. Она взяла, поднесла к уху… Вздрогнула… Поспешила выйти в другую комнату… И оттуда раздался едва слышный, сдавленный, но такой горький крик отчаяния…

7 августа

К Марку приходил дядюшка Браун. И меня навестил. Боже, я так по нему скучала.

Сегодня в коридоре я поймала сиделку и заставила ее колоться, а то Марк ничего не рассказывает мне о последних анализах. Вот она и поведала мне, что бедный мой Маркуша весь, как елка в канун Нового Года светится…

9 августа

Мы снова лежали у него в палате.

Потом, спустя какое-то время, он повернул голову и тихо прошептал: если бы я мог, я бы отдал тебе свои легкие.

12 августа

15:24

Марк слабеет. От накаченного брюнета со вьющимися волосами остался обтянутый кожей скелетик. А хотя что это я – я не лучше.

Но пока что еще держусь.

14 августа

Мне в палату привезли кресло-качалку – знаете, такую, в которой в сказках обычно сидят старушки и вяжут, и поставили у окна. Понятия не имею, зачем Дмитрий Анатольевич сделал это, я же все равно редко когда встаю с кровати, в основном сплю да сплю.

17 августа

Я заходила к Брауну сегодня.

Он схватил меня за руки…

Господи, как же он изменился. Бледный, тощий, глаза впалые, вен почти не видно – сожглись из-за химии. Спорю, не такую смерть он хотел, не такую…

Я легла рядом, обняла его. Он, не размыкая опухших век, что-то невнятно проблеял и уснул…

Проснулся через пару часов и первой фразой, что он сказал, было «я тебя люблю». А у меня, честное слово, на глазах слезы навернулись…

Когда вспоминаю, что завтра для него может и не быть, и что он может уже больше никогда не сказать мне «я тебя люблю» еще раз – всегда начинаю расклеиваться, хоть убей. Вот сколько раз я себе давала установку не плакать перед ним… И сколько раз нарушала.

Он бы мог говорить и говорить, но вскоре опять забылся беспокойным сном и проспал до самого вечера.

18 августа

Сегодня меня не пустили к нему в палату.

Я трясущимся голосом спросила, жив ли он. Меня поспешили успокоить, что все в порядке и он просто плохо себя чувствует.

Будем надеяться на лучшее, хотя уже очевидно, что рак уже выиграл.

22 августа

Он пришел ко мне в палату – сегодня, сам… Сел на кровать и стал щебетать, как все хорошо, как он хорошо себя чувствует. Показал гастростому – такую штуку, которая выходит из живота и подает еду сразу в желудок.

Мы хохотали, шутили, словно это не мы тут лежим и умираем.

Так и лежали до позднего вечера. А потом он нежно поцеловал меня в лоб, сказал «я тебя люблю» и медленно стал удаляться.

Я тоже люблю тебя, милый…

23 августа