Исповедь Обреченной

Спасибо тебе, Жизнь, за этих прекрасных людей…

Думаю, всем нам иногда не помешает говорить Ей «спасибо».

27 октября

У меня были мысли относительно прекращения ведения дневника, который стал мне и верным советчиком, и личным психологом, и просто блокнотом, в который я записывала все свои ошибки, падения и взлеты. Только сначала я их не озвучивала, а теперь они, эти самые мысли, появляются все чаще и чаще.

Тогда, в январе, мне также давали шанс. Говорили, что эта самая штукенция, вставленная в мое истерзанное операциями сердце, ух как мне поможет и проживу я еще лет двести.

А теперь – вот она я, немощная, даже не в состоянии дойти до туалета, и вешу всего-то каких-то сорок килограмм – чистая анорексичка, ждущая конца. Еле компьютер в руках держу.

Тогда, той Луизе может быть и виделась перспектива и выгода в ведении дневника.

Но, к сожалению, старой Луизы больше нету. А новой приелся этот дневник, как ты ни крути.

Месяц с небольшим назад я лишилась частицы себя. Нет, не частицы… Всей себя…

Словно внутри я уже давно умерла, а тело осталось догнивать.

Марк научил меня многим вещам…

Одно из Великих Вещей Которые Были В Моей Жизни (сокращенно – ВВКБВЖ) – вера в Бога. Не знаю, почему я раньше до такого не додумалась, может быть Кирилл со своей христианской пошлятиной мне привил отвращение к религии, сам того не замечая, а может быть, это я просто закрывала глаза и считала, что быть атеистом – это жутко круто и без Бога я как-нибудь сама обойдусь.

А вот и нет. Сам факт того, что я держусь здесь уже столько лет (в то время, когда врачи говорили, что я и половины не проживу от моего настоящего возраста) – уже о многом говорит. Как минимум о том, что мне нужно было жить для того, чтобы понять те вещи, которые бы я не смогла понять, скажем, если бы умерла три или четыре месяца назад.

Все мы когда-то ушли сюда от Бога… И все мы рано или поздно вернемся к нему снова.

Кто-то – в семьдесят лет, кто-то – в сорок пять, ну а в моем случае – в восемнадцать.

Я вчера видела девчушку, которая лежала со мной в палате после операции, когда я только-только поступила на паллиатив. Она уже бегала, играла с другими детьми и была абсолютно счастлива. Уверена, что в будущем о ее пороке будет напоминать маленький аккуратненький шрам на груди, и только.

Мне снится мама и папа, снится и Марк. Они говорят, что скоро все будет хорошо. Да… Скоро все будет хорошо. Мое истерзанное тело останется здесь, на земле, но Там не будет боли. Не будет уколов, капельниц, портов и химиотерапии, от которой тебя выворачивает наизнанку – в буквальном смысле. И внутривенного питания тоже не будет – а то у меня уже желудок сводит от одной мысли, что у меня маковой росинки во рту больше четырех месяцев не было.

И, пожалуй, самое главное, что я отметила для себя за все свои восемнадцать лет – не стоит гнаться за Будущим, нужно жить Настоящим… и только изредка заглядывать в Прошлое.

Я знаю, что мне осталось ух как мало. В лучшем случае – пару дней. Мне становится хуже с каждой секундой…

Но я не боюсь умирать.

Наоборот. Меня никто здесь не держит, разве что дядюшка Браун – его мне очень жалко. Он останется совсем один…

Он, кстати, пришел ко мне сегодня в палату.

Принес апельсины, хотя я уже не раз говорила, что ничего не могу есть. Старческая память, что с него взять.

А потом мы с позволения Дмитрия Анатольевича, который сделал мне анализы (при этом сообщив, что они низкие, но не настолько, чтобы держать меня взаперти еще один день. Кажется, здесь сыграл так называемый «бонус смертника») и напялив мне маску на морду лица, вышли на улицу, прошли мимо больничного сада и пришли в центральный парк – от него до больницы рукой подать.

В нашей лавочке аквагримеров работала какая-то молодая пара: мальчишка лет двадцати и девушка лет девятнадцати. Они мне почему-то напомнили меня и Марка в свое время. Как дядюшка объяснил – это Настя и Олег, они были друзьями Марка. Так вот, кто были те два человека, которых я видела на похоронах…

Когда мы проезжали мимо, я улыбнулась им. И они мне улыбнулись тоже, кажется, узнав в том заморыше, закутанном в черное одеяло под проливным дождем Петербурга перед сырой могилой меня, а потом парень взял краски и нарисовал мне на виске розу, тепло улыбаясь.

Потом мы гуляли по аллее… Ну, как гуляли – дядюшка Браун вел коляску, а я сидела и наслаждалась видом. Огромными вековыми соснами и дубами, все еще свежими и зелеными…

Я сказала, что Марк был просто потрясающим и заслужил покой. Он не мог не согласиться. А потом, шепотом, попросил меня, когда я уйду, чтобы передала ему привет от него… И голос у него так дрогнул, а глаза на какой-то момент заблестели… Именно это вбило гвоздь мне в сердце, почему-то, а ведь я столько раз видела плачущих людей… Я пообещала, что непременно передам.

А потом нам надоели разговоры о смерти. Мы купили два мороженых – дядюшка Браун клубничное, а я – банановое, – и сели у пруда на лавочку, где плавали утки.