Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух

И тогда ясно, что Рабле смеется не над собственно средневековой ученостью в ее осмысленной — живой и драматически напряженной — цельности и полноте, а скорее над ее пародийно-гротескной тенью из поздне-средневекового театра теней, преувеличенно обозначивших предел и конец: слово-прием во имя смысла и смысл — порознь навсегда, потому что меж ними вот-вот восстанет иное: наука о сущностях вещей самих по себе, ставших предметом собственно ученых, собственно научных исследований.

И тогда такой вот шутовской финал, может быть, окажется не столько смешным, сколько грустным: прошедшее время бесследно уходить не должно. Таков категорический императив культурной истории.

А зонг? — "Рождение и смерть слова":

Где он там, хозяин обезьяны?
Утонул.
Дюны сбиты. Тяжелы туманы.
Ветер дул.

Краем моря бедная металась.
Тощий хвост
Волочила. Солнце опускалось
На погост.

Чтобы новым утром, золотея,
Бить в тамтам.
И следить потерянного зверя:
Как он там?

Потерялась бедная, пропала.
Утонул.
Ухом вывернутым припадала
Слушать гул.

Гулы волн и гладких чаек реи,
Слушать смерть.
Но пришли, сбежались ротозеи
Поглазеть.

На лице пещерном было вот что:
Боль и мгла,
Мгла и боль бессловья, потому что
Не произошла.

Это было на краю сознанья:
Всклень и вскользь.
Что-то человечье в обезьяне
Зачалось.

Вздыбились шерстинки за ушами.
Губы жмут,
Как ботинки... Шумно вопрошали:
Как зовут?

Лично видел: Слово затевалось.
Алфавит
Плавил нёбо. А гортань сплавлялась
В монолит.

Как же Вас зовут? — Но тих и светел,
Окружён,
Зверь исчез, но перед тем ответил:
"Джон".

Лично слышал: кремень связной речи
Высек вдруг
Собственное имя человечье
Вслух.

Слово взмыло из кромешной бездны.
Высь прожгло.
Не воротишь. Потому что поздно.
Перешло.

Пережгло. И вот рука — не лапа.
Не инстинкт, а злость.
Плащ на плечи. На голову шляпа.
В руку — трость.

Утонул хозяин обезьяны,
Плавать лих.
Слово пробуравило туманы,
Встало в стих.

Но за первым — огненным — сто тысяч
Без огня.
Каждое бы следовало высечь
Из кремня.

Из темна одно всего сказалось
В чистый зык.
Все иные в уши набивались,
Вязли на язык.

Говорил их тот — в плаще который,
Сбросив шерсть:
"Жду Вас на пустые разговоры
Ровно в шесть.

Потому что с горем и бедою
Пополам
У меня одно, а всё другое
Хлам.

Потому что все слова вторые
Стырь и старь.
Третьи, пятые, сороковые
Весь словарь!"

Я за ним. Но плыл и плыл за на
Дивный гул ...
Не доплыл товарищ обезьяны.
Утонул.

POST SCRIPTUM

В согласиях или разногласиях с какими книгами складывала себя эта книга?

Справедливо начать перечнем тех сочинений, которые стали предметом специального аналитического чтения. Это тексты евангелиста Иоанна, Августина, Алкуина, Абеляра и его современников — Элоизы, Беренгария, Бернара Клервоского и менее известных, нежели этот святой, гонителей опального магистра; жития святого Франциска.

Начать ими, а уж потом перейти к фону и контексту: иным сочинениям, взятым по большей части фрагментарно, тех же авторов, а также их собеседников в большом времени европейских средних веков и, может быть, ближайшего постсредневековья.

И наконец, исследования двух последних столетий, когда время наших героев и в самом деле станет историческим временем в его дальней близости, странной естественности, живой жизнезавершенности тех, кто своё уже написал, а сказал не всё, потому что новых слушателей, которым есть что ответить, и вправду несчётно, покуда не пресекся человеческий род, подлинно живущий только в творческом общении с теми, кто был, есть и ещё будет.