Исповедь

Я отметил это место пальцем или каким-то другим знаком, закрыл книгу и со спокойным лицом объяснил все Алипию. Он же объяснил мне, что происходит с ним, о чем я и не догадывался. Он пожелал увидеть, что я прочел; я показал, а он продолжил чтение. Я не знал следующего стиха, а следовало вот что: Немощного в вере принимайте (Рим. 14, 1). Алипий отнес это к себе и открыл мне это. Укрепленный таким наставлением, он без всяких волнений и колебаний принял решение доброе, соответственное его нравам, которые уже с давнего времени были значительно лучше моих. Тут идем мы к матери, сообщаем ей – она в радости. Мы рассказываем, как все произошло – она ликует, торжествует и благословляет Тебя, Который действующею в нас силою может сделать несравненно больше всего, чего мы просим, или о чем помышляем (Еф. 3, 20). Она видела, что Ты даровал ей во мне больше, чем она имела обыкновение просить, стеная и обливаясь горькими слезами. Ты обратил меня к Себе: я не искал больше жены, ни на что не надеялся в этом мире. Я крепко стоял в той вере, пребывающим в которой Ты показал ей меня много лет назад: Ты обратил плач ее в радость (Пс. 29, 12) гораздо большую, чем та, которой она хотела; более ценную и чистую, чем та, которой она ждала от внуков, детей моих по плоти.

Книга девятая

I

1. Господи! Я – раб Твой, я – раб Твой и сын рабыни Твоей. Ты расторг узы мои, Тебе принесу жертву хвалы (Пс. 115, 7–8). Да восхвалит Тебя сердце мое и язык мой, да скажут все кости мои: Господи, Господи! Кто подобен Тебе (Пс. 34, 10). Пусть скажут, а Ты ответь мне и скажи душе моей: Я – спасение твое (Пс. 34, 3). Кто я и каков я? Какого зла не было в поступках моих? А если не в поступках, то в словах? А если не в словах, то в моей воле? Ты же, Господи, благостный и милосердный, заглянул в бездну смерти моей и выгреб десницей Своей с самого дна сердца моего груды нечистот. А это значило отныне – всеми силами не хотеть того, чего хотел я, и хотеть того, чего хотел Ты. Но где же находилась годы и годы, из какой глубокой и тайной пропасти вызвал Ты в одно мгновение свободную волю мою, чтобы подставил шею свою под удобное ярмо

Твое и плечи под легкую ношу Твою, Христе Иисусе, Помощник мой и Избавитель мой (Пс. 18, 15)? Как сладостно стало мне вдруг лишиться сладостных пустяков: раньше я боялся упустить их, теперь радовался отпустить. Ты прогнал их от меня, Ты, истинная и наивысшая Сладость, прогнал и вошел на их место. Ты, Который сладостнее всякого наслаждения, только не для плоти и крови, светлее всякого света, но сокровеннее всякой тайны, выше всяких почестей – но не для тех, кто возвышается сам. Душа моя стала свободна от грызущих забот, не надо просить и кланяться, искать заработка, валяться в грязи, расчесывая чесотку похоти. Я лепетал перед Тобой, Свет мой, богатство мое и спасение, Господи Боже мой.

II

2. Я решил пред очами Твоими не порывать резко со своей службой, а тихонько отойти от этой работы языком на торгу. Пусть юноши, помышляющие не о законе Твоем, не о мире Твоем, но о лжи, безумии и схватках на форуме, покупают оружие своему неистовству не у меня. До виноградных каникул[24] оставалось, кстати, совсем мало дней, я решил перетерпеть эти дни и уйти, как обычно, в отпуск, но не возвращаться больше продажным рабом: я был Тобой выкуплен.

Решение наше было открыто Тебе, людям же открыто только своим. И мы условились нигде о нем не проговариваться, хотя нам, поднимающимся из долины плача (Пс. 83, 7) и воспевающим песнь восхождения (Пс. 119), дал Ты острые стрелы и угли, обжигающие лукавый язык (ср. Пс. 119, 4), который заботливо противоречит доброму и пожирает тебя, словно привычную пищу.

3. Ты уязвил сердце наше любовью Твоею, и в нем хранили мы слова Твои, пронизавшие утробу нашу. Мы собрали образы рабов Твоих – Ты осветил их темных, оживил мертвых – и погрузились в размышление над ними. Их пример жег нас, уничтожал окаменелое бесчувствие, мешал скатиться в бездну, воспламенял так, что всякое веяние противоречий от языка лукавого только разжигало наше желание, но не могло угасить его. А так как имя Твое святится по всей земле, то нашлись бы и люди, восхвалявшие наши намерения и обеты. Мне же казалось хвастовством не подождать столь близких каникул, но уйти с публичного поста, бывшего на виду у всех, будто мне хочется, предупредив наступающий праздник, обратить на себя общее внимание. Все и заговорили бы, что я стремлюсь возвеличить себя. А зачем мне, чтобы люди судили и рядили о душе моей и хулили доброе наше (Рим. 14,16)?