Иррегулярный интеллект

Такой формы зал, подумал писатель, мог возникнуть только в авторитарном обществе, где каждое слово оратора ловят сотни ушей, внимая с благоговейным почтением. И вот он, всегалактически признанный мастер слова, имеет возможность, ранее не представлявшуюся ему – изрекать вербально-смысловые массивы информации, которые эти провинциалы высекут золотом на священных скрижалях и поместят в свои варварские музеи и храмы. Ведь он – едва ли не единственный за последнее столетие человек, которому местные власти предоставили возможность говорить, не сковывая никакой цензурой. В том числе – говорить о свободе слова.

Ле Саж посмотрел в зал, расходящийся в перспективе подобно свету, рассеиваемому карманным фонариком. Галёрка с дешёвыми местами, набитая перепуганными, подчас разгорячёнными лицами, терялась в тени под нависшим балконом – общей ложей для особо важных персон; ложу занимали госслужащие – контрастируя со своими соседями снизу, они были хорошо одеты, на их упитанных лицах светились спокойствие, довольство и уверенность в себе.

Должно быть, это очень странно, подумал Ле Саж, когда писатель становится объектом столь пристального внимания со стороны власть предержащих и общественных активистов, ожидающих от него чего-то экстраординарного, едва ли не волшебства, в то время как читатели, подлинные поклонники его мастерства, толпятся на улице. Запросы таковых удовлетворялись при помощи плывущих в воздухе голографических проекций.

Воздух! Ле Саж фыркнул: назвать воздухом эту загазованную среду было явным преувеличением. Испарения, поднимавшиеся от канализационных люков, дизельные и радиоактивные выхлопы разнообразных видов транспорта сочились прямиком в атмосферу. Смешиваясь с токсичными выбросами промышленных предприятий, эти составляющие формировали тот неповторимый коктейль, один вдох которого мог привести более слабого человека к потере сознания. Расцвеченное лазерными лучами голографических проекторов, принадлежащих городским властям, это облако принимало самые невероятные формы, до неузнаваемости искажая транслируемые картины.

Ле Саж ещё раз потёр столешницу и приветствовал публику. Ему ответили громкими, энергичными аплодисментами, словно оркестр барабанщиков, фальшивя, выбил затяжную дробь. Писатель, рассмеявшись, откровенно заявил, что впервые слышит столь слаженные аплодисменты.

С балкона для Очень Толстых Персон, разукрашенных безвкусными и дорогими – по местным меркам, конечно – драгоценностями, послышались ответные смешки. Будто действуя по чьему-то сигналу, партер разразился овацией – будто племя дикарей племя по призыву вождя ударило в тамтамы и медные литавры. После непродолжительной паузы к ним присоединилась и галёрка. Ле Саж ощутил звук почти физически, словно тот переливался в пространстве, подобно ртути. В какой-то момент, представив себе его в красном цвете, он даже действительно увидел – или ему показалось, что он видит – тугие огненные струи, хлещущие, терзающие его слух.

Он рассмеялся – уже невпопад – и, надеясь, что никто не заметил его неудачную реакцию, начал торопливо произносить приготовленную заранее речь. Как и большинство своих романов, многими из которых восторгались критики, Ле Саж написал её в состоянии наркотической эйфории. Вызываемая дымом растения, которое обычно именовали мага-марихуаной, она стала источником его вдохновения, музой, живущей в курительной трубке.

Благодаря Мага-Мэри он писал прозу, по качеству слога сопоставимую с поэзией. Напевная, страждущая, волнующая, она неизменно очаровывала поклонников литературы. Сверкающие грани слов, вышедших из-под пера Ле Сажа, ослепляли и восхищали… Он был новым пророком Слова и Творцом Сути. Ему покорились аллюзии, гипертексты и метафоры. Он был Роже Ле Саж, и его прапрадед родился на Гейомии.

Книга, уже было умершая много веков назад, заново возродилась, как ни странно, именно благодаря научно-техническому прогрессу, который её некогда почти убил – но на сей раз история повернулась к чтению лицом, выбросив теленовости за борт. Правительство не видело смысла в трансляции на отдалённые системы, которые примут сигнал тысячелетия спустя. Даже подпространственные ретрансляторы задерживали сообщения на долгие недели, но и эти сигналы встречались с куда более грозным препятствием – бюрократией местных властей, отстаивавших право на собственный эфир с упорством, достойным сожаления.