Интервью со смертью

Стоит, однако, еще раз напомнить: формально нет никаких доказательств моей причастности к этой истории. Формально, поскольку и сейчас — спустя три с половиной года после события — в полиции и перед судом мое алиби можно подтвердить показаниями свидетелей и документами. Это должно удовлетворить меня, но, как бы я ни старался, всегда остается одно неразрешимое нечто, которое каким-то непостижимым образом делает меня соучастником этих событий. Ты все это себе воображаешь, говорят мне знакомые и, говоря об этом между собой, снисходительно пожимают плечами — что взять с этого фантазера. Но что это объясняет? Мне кажется, они сами не понимают, что они этим говорят.

По крайней мере, мне лучше оговорить это заранее, чтобы не возникало вопросов по поводу подлинности выданной мне в полиции справки.

Из этого слишком длинного для такой простой истории предисловия, каковое звучит как извинение, можно с полным правом заключить, что я сам в точности не знаю, с чего мне начать. Фактически у меня есть выбор: приступить к сюжету с одной из трех сторон: с одной молодой женщины, с картины художника Карла Хофера и с одного моего юношеского стихотворения, от которого сегодня я мог бы со спокойной душой отречься ввиду его полной ничтожности. Нет, однако, никакого сомнения в том, что самое важное на свете — это живой человек, и поэтому в центре повествования должна находиться та молодая женщина.

Ее звали Доротея.

Уже само ее имя, если я переведу его как «божий дар», соблазняет меня на тщетные размышления о том, случайно ли это. Если вы выслушаете мой рассказ до конца, то будете вынуждены вслед за мной признать, что невозможно придумать для нее более подходящего имени, чем имя, данное ей при рождении. Да простит мне читатель это новое отступление.

Я познакомился с ней в феврале 1947 года и одновременно узнал ее историю. То, что я, возможно, сам того не зная, пережил эту историю раньше, — это другой вопрос, на который я не могу с уверенностью ответить ни утвердительно, ни отрицательно.

О той ужасной зиме 1946–1947 гг. сегодня невозможно говорить. Вероятно, будет лучше, если мы — пережившие ту зиму — умолчим о ней совершенно, чтобы не внушать другим страх перед будущим и возможным повторением. Дело дошло до того, что мы, когда уже наступало раннее лето с его теплом и сочной зеленью, не верили в его приход и считали себя проклятыми, которым, для усугубления их мук, придется стоять в дверях ада и издали взирать на буйство мая.

В ту зиму мне, чтобы выжить, то есть постоянно добывать пропитание и уголь, а также оплачивать врачебные и еще бог весть какие счета, пришлось продать золотые часы. Мне не стыдно в этом признаться. Такое происходило со многими, потому что прожить на нормальный доход было невозможно. Разумеется, сегодня многие были бы рады отрицать это и делать вид, будто ничего такого не было. Я могу это понять; они поступают так только для того, чтобы сохранить самоуважение. Да и для меня речь шла вовсе не о часах; можно вполне обходиться и без них, и никто не станет вас презирать, если вы на вопрос прохожего: «Скажите, пожалуйста, который час?» ответите: «К сожалению, у меня нет часов». Однако после такого события, как продажа старого привычного предмета, очень тяжело сознавать и выносить тот факт, что этот предмет исчез, и исчез навсегда и безвозвратно.

Один знакомый дал мне адрес. Там, как сказал он мне, дают сравнительно приличные деньги за часы. Этот человек, к которому я вас посылаю, как-то связан с людьми, которые потом продают часы за границу. Когда придете к нему, сошлитесь на меня. Естественно, он оставит себе часть вознаграждения, но, возможно, он вас и не обманет.

Я отправился по указанному адресу в полдень. На ветру, под сильным снегопадом я долго мерз на трамвайной остановке, но трамвай так и не пришел. В ту зиму расписание не действовало и трамваи ходили от случая к случаю. Либо они застревали в снегу, либо отключалось электричество. Когда трамвай все же приходил, он бывал так переполнен, что влезть туда было почти невозможно.

Прождав полчаса и продрогнув до костей, я решил идти пешком. Какой-то незнакомец принял такое же решение, и часть пути мы прошли вместе. Мы договорились, что не станем раздражаться, если по пути нас обгонит трамвай, которого мы не дождались. Этот незнакомец носил шапку без наушников, но с помпоном на макушке. Он был моряк, что было заметно по походке. «Я объехал весь мир, — рассказал он мне, — и не был только в Австралии. Если бы не семья, то я завербовался бы на какой-нибудь иностранный корабль. Здесь теперь делать нечего». Когда мы расстались — он свернул на другую улицу, — он попрощался со мной по-английски: «Good bye».

Скоро я вышел к окраине города, точнее к тому месту, которое теперь стало окраиной; раньше здесь начинались самые густонаселенные кварталы города. Война все изменила. Теперь здесь была лишь холмистая снежная пустыня.