Интервью со смертью

Между тем в субботу мы наконец съездили в Гамбург. Это было перед последним налетом, который случился в понедельник. Путешествие в Гамбург происходило следующим образом: на дороге останавливали грузовик, в котором, предположительно, можно было найти место, садились в кузов и ехали, пока было по пути. Потом приходилось дожидаться следующей машины, и так, в три-четыре приема, можно было относительно быстро добраться до города. Для таких перевозок привлекли автомобили со всего рейха. Позднее, когда снова пошли поезда, а перевозки на грузовиках были отменены, на поездку стало уходить намного больше времени — туда и обратно около четырех часов, и это на такое небольшое расстояние. На вокзале в Машене, когда наконец прибывал поезд из Люнебурга, места приходилось брать с боем, а потом то же самое повторялось в Гамбурге. Люди лезли в окна и висели на подножках, как гроздья винограда. К месту назначения они приезжали совершенно измотанными.

Вот так ежедневно перемещались огромные людские массы. У меня сложилось впечатление, что эти поездки по большей части не были необходимостью — например, для того, чтобы попытаться что-нибудь спасти, или поискать уцелевших родственников, или для работы. Но я не могу утверждать однако, что люди ездили только из чистого любопытства. Они лишились сердцевины, стержня. Корни были обрублены и болтались из стороны в сторону в поисках хоть какой-то земли, в которую можно было бы заново врасти, и люди ехали, боясь упустить любую возможность. Или, может быть, это было чувство сродни тому, какое гонит убийцу на место преступления.

Я говорил с тысячами людей. Разговор всегда вращался вокруг одной и той же темы: «Где вы жили? Вы тоже все потеряли? В какую ночь это было? Где вы теперь ютитесь? И что же теперь будет?» Все мы, без исключения, были твердо убеждены в том, что война очень скоро кончится; это не подлежало обсуждению, для нас этот вопрос уже был решен. Речь шла только о том, как и где мы сможем пережить эту короткую паузу. О более далеком будущем тогда не думал ни один человек. Лозунг о том, что мы должны выиграть войну, чтобы вообще надеяться хоть на какое-то возмещение наших утрат, был пущен несколько позже и был отчасти принят массами. Когда в те дни нам в руки случайно попадала газета, военные сводки мы читали отнюдь не в первую очередь, собственно, мы вообще не понимали, зачем еще издают газеты. Мы перелистывали страницы объявлений, которые могли нас коснуться. То, что происходило вне нас, просто не существовало. Наша судьба была исполнена, и никакие события в мире не могли ничего в ней изменить. Такое настроение приводило иногда к досадным ошибкам. Впрочем, будущее должно учить, но в этом мы были не правы. Между тем прошло еще несколько месяцев, в течение которых были разрушены и другие города, но Гамбург стал первым большим городом, который был уничтожен. Мы, наверное, получили смертельную рану, и то, что последует, будет лишь окончательной гибелью. Если отвлечься от войны и от того, что может выиграть та или иная партия, то, поскольку мы считали своим отечеством Европу, постольку мы воспринимали свою судьбу как скорый конец.

Было бы, однако, неверно говорить тогда о готовности к восстаниям и волнениям. В этом просчитались не только враги, но и наша собственная власть. Все было очень спокойно, все были объединены волей к порядку, и государство ориентировалось на этот растущий из обстоятельств порядок. Если бы оно вздумало вмешаться и что-то организовать, то это вызвало бы у людей только раздражение и озлобление. Власть и чиновники как будто испарились с лица земли, продолжая, по видимости, присутствовать и вести свою призрачную жизнь, пользуясь тем, что их равнодушно терпели, но сразу отступали в тень, когда кто-нибудь начинал протестовать и возмущаться. Да и что они должны были делать? На вокзале в Гамбурге я слышал, как одна женщина — бог весть, что она натворила, — кричала: «Упрячьте меня в тюрьму, там у меня хоть будет крыша над головой!» И трое вооруженных вокзальных полицейских, которые не придумали ничего лучшего, чем смущенно ретироваться, предоставили толпе право успокоить женщину. Было у меня много других похожих случаев, но достаточно и одного этого примера; он дает однозначное представление о нашем настроении и о бессилии государства. Каждый из нас кричал бы то же, что и эта женщина, если бы государство стало лезть в наши дела.