Интервью со смертью

Я часто останавливался и прислушивался. Я отчетливо улавливал свои мысли. Если бы я раньше обращал внимание на мелкие робкие нежности, вместо того чтобы грубо их отталкивать. Например, когда двое сидят напротив друг друга за столом, как это долгие годы происходило ежедневно. Человек подносит ко рту ложку за ложкой, но не думает о еде. Он думает о борьбе, происходящей за его спиной, и, жуя и глотая, человек продолжает яростно вести начатую с утра борьбу. Внезапно он чувствует ласковое прикосновение к руке. Человек выглядит удивленным и испуганным, словно ощутил кожей врага, но, повернув голову, он видит улыбку, и прикосновение длится еще миг, пока он раздраженно не отталкивает руку. Так и продолжается до тех пор, пока в один прекрасный день человек вдруг обнаруживает, что остался в стороне. Когда липы покрываются молодой листвой, он видит это и испытывает томительную тягу влиться в это возрождение жизни. Но первого, самого главного слова он уже не находит. Человек печалится, грустят и липы, но человек все равно остается в стороне.

Там, вовне, когда-то была война. Народы, обезумев, старались уничтожить друг друга. С тех пор утекло много воды. Едва ли и мертвые ее помнят. Они говорят себе: это к лучшему, что мы забыли войну, и мы окончательно ее забудем, ведь иначе кто-нибудь захочет снова попытать счастья, и он станет утверждать, что надо отомстить за нас. Но это всего лишь пустая отговорка, потому что на самом деле он просто недоволен собой; ибо нам нужна не месть, нам нужен мир. А тогда… тогда на дом обрушилось стихийное бедствие. Звенели оконные стекла, трескались потолки, дрожащие стены угрожали рухнуть в любую минуту, чтобы погрести под собой все живое. Я, однако, кричал: «Так и надо! Так и надо!» — и надувался от собственного твердолобого упрямства. Тогда кто-то рядом со мной тихо произнес: «Ты делаешь мне очень больно». И пол закачался у меня под ногами.

Ну что говорить, теперь уже слишком поздно. Нет больше луны, чья лживая доброта побуждает нас к противостоянию. Но нет у нас теперь и безлунного жилья. Бедствие опередило нас и непроницаемой пеленой скрыло от наших глаз всякое истинное убежище. Мы напрасно ковыряемся в помойном ведре.

Но есть в этом и доля моей вины. Почему не сказали мне об этом мужи, обсуждавшие меня в моей комнате? Или они хотели, чтобы я сам до этого додумался?

Я в конечном счете увидел, что стою на краю пропасти. Там произошел обвал и образовался кратер, глубокий, с гладкими стенками. Внизу скопилась вода и возникло маленькое озерцо, молочно-мутное, как бельмо. Я не знал, что мне делать дальше, и беспомощно смотрел в эту глубину. На краю озерца я разглядел сидевшую на корточках крошечную человеческую фигурку. От радости я потерял всякую осторожность и забыл, где стою; я подался вперед или сделал опрометчивый шаг — но как бы то ни было, земля ушла у меня из-под ног, и я устремился вниз. Безостановочно, все быстрее и быстрее скользил я под гору. Это было поистине смехотворное зрелище, как я извивался и пытался уцепиться на склон. Кто-то и в самом деле смеялся. Сначала смех доносился откуда-то издалека и звучал как нечто странное и чужеродное, но потом он стал приближаться и становился все громче. Самое ужасное, что он становился все более и более знакомым. Он был похож на дружескую, беззлобную насмешку.

— Добро пожаловать, мой дорогой. Я жду тебя уже целую вечность, — приветствовал меня чей-то голос, когда я пришел в чувство. Это был мой друг.

Боже, но как он выглядел! В отличие от меня этот человек, как правило, очень следил за своей одеждой. «Человек делает свою жизнь излишне трудной, если отличается от других своей небрежностью, — не раз наставлял он меня. — Мы и так оказываем толпе ничтожеств высочайшую честь, позволяя этому сброду лицезреть себя, чем и отделяем себя от них». Сейчас мой друг был с ног до головы вымазан глиной. Левая штанина была разодрана до колена, из-под нее виднелась белая кожа голени. Обут он был только в один ботинок. Никаких сомнений; он скатился в этот кратер точно так же, как и я. Сейчас было бы самое время посмеяться над ним. Кажется, он и сам этого ожидал. Но, к его досаде, я не стал этого делать. На самом деле я был слишком сильно удивлен, чтобы насмешничать. Я-то рассчитывал, что уже никогда не увижу его, после того как он покинул меня в тот вечер на террасе.

— Разве я не говорил тебе прежде, что я останусь? — мрачно спросил он. — В любом случае, как ты сам видишь, я не поддался искушению и не стал птицей.

Я напрочь отказывался его понимать. Он, однако, истолковал мой вопросительный взгляд по-другому.

— Или ты видишь у меня перья, клюв и когти? — недоверчиво поинтересовался он. — Что ты так на меня уставился, а? Или ты воображаешь, что лучше выглядишь? Или ты, мой дорогой, недоволен тем, что снова меня встретил?

На самом-то деле мы с ним почти не отличались друг от друга. Нас можно было поменять местами: никто бы и не заметил разницы. Но испугало меня не это.

— Что-то случилось? — спросил я.