Интернат

И смеётся так заразительно, что Паша тоже не выдерживает и начинает улыбаться. Дед при этом аж кашлем заходится – нутряным, ядовитым, так что Паша ещё плотнее вжимается в стену. Дед откашливается, переводит дыхание, успокаивается.

– Дождь какой, а? – спрашивает всё так же весело. – Тебе куда?

– На станцию, – отвечает Паша.

– Это там, – дед уверенно тычет ногтем в темноту. – Вон там, видишь? Это Полярная.

Паша смотрит во тьму. Она движется и пульсирует. Никаких звёзд там, ясное дело, нет. Вместо этого есть вся та муть, которая уже который день висит над городом, давит на него, наполняет его собой. Сколько ещё нужно времени, чтоб это всё закончилось, думает Паша, разглядывая косые потоки. Сколько нужно времени, чтобы всё это исчезло под водой? Время остановилось, ничего не осталось, никого не жалко. Я никогда не смогу отсюда выбраться, никто не сможет выбраться отсюда живым, все останемся тут, все поляжем под этой мертвой водой. Паша вспоминает всё, что видел за эти два дня, все вымученные глаза и перекрученные злостью лица, все хриплые от обезвоживания голоса, все шатающиеся от недосыпа фигуры, весь холод и всю сырость, и его внезапно начинает подташнивать – и от того, что перемёрз, и от того, что очень хочется есть, и от этого деда, пахнущего смертью, будто он разлагается прямо здесь, в дождевых потоках.

– Видишь? – спрашивает дед. – Видишь её?

– Не вижу, – отвечает Паша.

– Правильно, – соглашается дед. – Правильно, нет там ничего. – И говорит, как в лихорадке, тыча пальцем в темноту: – Два товарняка с телами. Два вагона, служивый. Сам видел. На моих глазах. Никого нет. Никого не жалко.

Берёт пакеты, подставляет голову под дождь, исчезает за углом.

День третий

Похож на рыбака, что за весь день так ничего и не поймал: дождевик, под ним камуфляж, на ногах резиновые сапоги. Живот висит, как сумка у почтальона. Из-за голенища сапога торчит нагайка – чтоб никто не сомневался, с кем имеет дело. Вертит большой стриженой головой, кричит, командует. Но никто его не слушает. Бойцы вокруг мечутся – не столько, чтоб что-то сделать, сколько – чтоб согреться. Подвозят к вокзальным ступенькам чёрную от дыма полевую кухню, разжигают, прогревают пищу. Дождь не прекращается с ночи, не стихает, заливает огонь. Бойцы достают откуда-то большой тент с рекламой местного пива, натягивают над кухней, сами тоже забиваются под него. Алексей Елисеич стоит под холодным январским небом и не знает, как быть дальше: спрятаться под тент и оказаться на одном уровне с подчинёнными, уронить авторитет, так сказать, или остаться на улице и окончательно промокнуть. Тяжёлые холодные капли стекают по толстым небритым щекам. Стоит и зло обзывает бойцов. А те в ответ тоже обзываются, становится понятно, что это у них такая манера общения – чрезмерно эмоциональная, что ли.

Как у супругов, которые живут вместе не первое десятилетие: все приличные слова давно кончились, для коммуникации остались только проклятья. Не молчать же теперь, правда?

Паша с малым выбираются в зал ожидания. Проталкиваются сквозь толпу, поближе к окнам. За окнами, повернувшись к бойцам, надрывается Елисеич. Что кричит – не услышишь, но жестикулирует так энергично, что всё понятно. Дым от кухни разбивается дождём, стелется по земле. Меньше всего хочется выходить из здания вокзала, под дождь. Женщины в зале стоят, жмутся друг к другу, приникают к окнам. Так, словно смотрят кино без звука. В главной роли Елисеич. Великий немой. Размахивает руками, грозит кулаком, угрожающе показывает взглядом куда-то за горизонт. Внезапно поворачивается и замечает зрительскую аудиторию – десятки испуганных женских лиц, внимательно следящих за каждым его движением и жестом. Запинается на какое-то мгновение, окидывает всех суровым атаманским взором, фокусирует взгляд и снова начинает кричать – ободряюще и призывно. Лексику, похожу, использует ту же самую, но зато как-то сразу подбирает живот, даже щёки подтягивает – военный, одним словом. Паша наблюдает за ним и ловит себя на мысли, что взгляд у Алексея Елисеича такой настойчивый и пронзительный, будто он обращается непосредственно к нему, к Паше, будто именно с ним, с Пашей, делится чем-то сокровенным. Чёрт, так и есть, доходит до Паши, он же именно мне и кричит. Паша расталкивает женщин, пробивается к двери, открывает её. Представитель, долетает до него недовольный голос Алексея Елисеича, ёбаной общественности. Паша спускается по ступенькам, накидывает на голову капюшон. Малой не отстаёт, идёт следом, держа в руках биту. Подходят, Паша протягивает Елисеичу свою задеревенелую руку. Елисеич напрягается, но пожимает. Малому тоже пожимает, по инерции. Похоже, не знает, как говорить, подбирает интонацию. Понятно, что так, как с бойцами, говорить с Пашей нельзя: во-первых, представитель общественности, во-вторых, рядом ребёнок. Поэтому собирается с мыслями, смахивает капли с лица, кивает толстой щекой в сторону кухни.