Интернат

Принц Конде убит,
Вечным сном он спит.
Но врагам на страх
Адмирал — в боях.
С ним Ларошфуко
Гонит далеко,
Гонит вон папошек
Всех до одного.

Этот книгочей не был схимником. Жизнелюбив, как подрастающий щенок. Широкая, выпуклая грудь, кривоватые ноги, в глазах вечное добродушие и вечное любопытство — в точности щенок переходного возраста. У меня сохранилась старая, вылинявшая любительская карточка. На ней мы с Саней натираем снегом Гражданина. У Гражданина лица не видно — всё в снегу, как в мыльной пене. От времени снег на карточке желтеет, вот-вот возьмется водой, потечет, и тогда Гражданин наконец предстанет перед согражданами во всем своем обличье. Зато Санина физиономия еще различима, еще осязаема — так и брызжет неподдельнейшим восторгом и азартом.

Саня был одним из самых постоянных помощников в столовой и наверняка самым бескорыстным. Сам он нежаден, но жалел нас, жадных. Посмотрит, как маемся в ожидании обеда, усмехнется; мол. Господи, на одно государство да сразу пятнадцать Гаргантюа, это ж никакое народное хозяйство не выдержит, и — отправится в столовую помогать дежурным. Его там все знали и пропускали беспрепятственно.

По ночам в один и тот же час, когда в интернат привозили хлеб, Саня ходил помогать выгружать его. Встанет, оденется и — на улицу, где его уже ждал хлебторговский шофер, с которым Саня сумел подружиться. Уходил бесшумно, но кто-нибудь из нас все равно просыпался, толкал соседа и, показав на дверь, в которой тенью исчез Саня, говорил: «Пошел». Пошел! Как в открытый космос, — знала через минуту спальня и, переговариваясь, ждала его. Возвращался так же тихо, как уходил. В руках белели три-четыре булки. Совал их соседу, и пахучий, горячий хлеб шел по кроватям, каждый отламывал свою долю и передавал буханку дальше, а Саня, сделав свое дело, нырял под одеяло, сворачивался калачиком — щенок переходного возраста — и дрых, как убитый.

Надо знать наш тогдашний действительно волчий аппетит, чтобы увидеть, как уминали мы Санин хлеб. Да дело, наверное, не только в аппетите. Нам нравились ночные трапезы, обделенных на них не было, кроме, разве что, самого Сани.

* * *

Джек Свисток, Саня… Почти тропические растения на каменистой почве коммунального житья. А может, наоборот, это и есть их оптимальный ареал? Во всяком случае, через несколько лет, в армии, был свидетелем точно такой ситуации. Правда, в Санькиной роли выступал парень, совсем непохожий на него. Коля Нехорошев, рослый, широкоплечий, с белыми, как у мельника, бровями и ресницами. Есть сила, выраженная пугающей крутизною мускулов. Бывает и другое. Человек тонок, ровен, но уже с первого взгляда по его растительной цепкости, по его походке чувствуешь, что это очень сильный человек. При всей разнице в этих обличьях человеческой силы есть что-то общее. Они красивы, смотрятся, и вместе с тем, несмотря на головокружительные рекорды в поднятии тяжестей или другие невероятные показатели, в них, как и во всем, что «смотрится», легко ощутим предел, то, что по-русски называется «выше носа не прыгнешь».

Коля Нехорошев из другой породы. Не было у него ни годами взлелеянных устрашающих мускулов, ни обманчивой бескостности. Сплошные мослы, огромные и белые, как на скотомогильниках, скрепленные между собой самой необходимой толикой мяса, например, двумя широкими, плоскими и тупоносыми лопатами на груди, там, где записные силачи носят по-женски развитую двуглавую грудную мышцу. Эта сила — не для подмостков. Для работы. Рабочая кость — в абсолютном смысле. И предел этой силы, а лучше — работоспособности, увидеть куда труднее. Я это доподлинно знаю; не раз приходилось работать рядом с Колей, ведь мы служили в строительном батальоне. Смешно: во время работы Коля, северный житель, донимал меня расспросами о том, как растет виноград. Долбим какую-нибудь траншею в двадцатиградусный мороз, и я из последних сил выдаю ему про виноград. Колю виноград в восторг приводил. Он крутил головой, хлопал белыми ресницами и удовлетворенно повторял: «Да не может быть! Кисти в штыковую лопату? Твою мать…» Другие клянут уже не единожды клятый мерзлый грунт, а Коля виноградом интересуется. У него сил еще и на виноград хватало, на баловство. И складывалось впечатление, что главным для него был стёб о винограде, он изумленно докапывался до его заморской сущности, а траншея — это так, это как лаз к винограду. Хотя грунт крушил, как врубовой комбайн, поэтому и работалось рядом с ним легче.