Интернат

В душной полутьме ее руки взлетали сильно, молодо. Гребок, еще гребок. И меркнущее лицо ее решительно вскидывалось над старушечьими жакетами — так вскидывают голову пловцы, чтобы набрать воздуху. Глоток и — вперед. Пловец-одиночка. Хотя Коля зря, конечно, пел про тяготы жизни — с таким пловцом, как со спасательным кругом, не пропадешь.

Меня она, конечно, не узнавала.

Много лет спустя встретился я и с Колей. В нашем городке, на автобусной станции. Наши автобусы отправлялись в разные стороны, но в одно время, и мы повстречались при посадке. Коля почему-то смутился и неловко, я бы сказал, жалостно, не «здравствуй-прощай», улыбался.

Что можно узнать за пять минут, да еще в дорожной суете? Окончил пединститут, преподает в райцентре физкультуру. Но это все ерунда, вот два сына растут — это да. Приезжай посмотреть сыновей, а? Два сына, понимаешь…

Что можно узнать за пять минут? Улыбка да приглашение домой — сыновей посмотреть, с сыновьями познакомиться. Может, время и в самом деле способно что-то менять, и ему под силу не только простейшая разновидность обмена, обмана — перестановка, подтасовка (поменять Кузю и Миронова местами), но и нечто посложнее — выменять человека? На невзгоды и утраты или наоборот — на мир, на беспечность, на теплый спасательный круг — человека. В таком случае уверен: он так настойчиво, с жаром звал меня, потому что однажды я в его доме уже был. Знакомился с интерьером.

* * *

А вот с Саней больше не свидеться. Совсем недавно проезжал мимо его родного села. Большое, зеленое, посередине школа. Ее красное, раскаленное от солнца кровельное железо, отороченное померкшей июльской листвой, ярко мелькнуло за поворотом — будто спичкой по стеклу чиркнули. В этой школе я когда-то был. Нас, горожан, прислали в совхоз на помощь в заготовке кормов. С утра, пока начальство, как водится, выясняло в совхозной конторе целесообразность городского десанта, я отпросился на минуту в школу: знал, что Саня заканчивает здесь одиннадцатый класс. Нашел ее, чинно поднялся по щербатым, стершимся ступенькам. В школе шли уроки. Разыскал дверь с табличкой «11» — какой-то грамотей (одиннадцатый класс!) развернул единицы носками внутрь, и из двух благородных цифр получилась согласная предельно краткого туалетного алфавита, — открыл ее и прямо в лицо недовольно обернувшейся ко мне учительницы произнес:

— Извините, Климова к директору.

В ту же минуту в классе раздался вопль: «Сере-ега!», топот, прикрытая мною дверь с треском распахнулась, и в ее пробоину вывалился Саня. Мы колотили друг друга по спинам, и старый школьный коридор, в котором хорошо, по-домашнему сквозило вымытыми полами, вздрагивал, будто мы выколачивали пыль из его поношенных стен. Глаза у Саньки сияли, его рябая, притрушенная отрубями физиономия расплылась. «Серега!», — повторял он.

«С войны не виделись» — вот, пожалуй, мерка, эквивалентная счастью, пылавшему на его лице.

Однажды в интернате мы были свидетелями встречи Учителя и его фронтового товарища — то ли воевали вместе, то ли вместе сидели в концлагере, то ли еще где. Встретились на интернатском дворе, весной. Двор пуст, потому что в интернате шли уроки. Учитель оказался во дворе случайно — шел из общежития в школу, — а в это время навстречу ему в калитку входил его товарищ, приехавший, как мы потом узнали, откуда-то из-под Рязани. Увидели друг друга одновременно и одновременно кинулись вперед, схлестнувшись в твердом мужском объятии. Стояли, прижавшись друг к другу, оба худые, с торчащими под рубахами лопатками, и молча раскачивались из стороны в сторону, как непроизвольно раскачиваются люди в сильном горе или физическом страдании: над прахом близкого человека или наедине с болью. Ни слова пока не произнесено, никакого шума не доносилось со двора к нашим окнам, но интернат каким-то чудом почуял, что там, внизу, что-то происходит. И прильнул к стеклам — малыши, старшеклассники, учителя, тоже ни слова не проронив.

А мы с Саней разъехались предыдущим летом, когда в интернате упразднили старшие классы. К тому же я никогда не был его закадычным другом.

Но сейчас, перебирая в памяти весь наш класс, я думаю: ну кто еще мог вот так, до слез, порадоваться встрече? Только Саня. Невысок, весь очень хорошо, без зазоров прилаженный к земле, но голова парила в небесах. Сын многодетной сельской библиотекарши, которая рано осталась вдовой, Саня был отчаянным книжником. Изощренным книжником: носился по интернату с синенькими томиками Проспера Мериме, о котором многие из нас и слыхом не слыхивали. Чокнулся на Мериме: доставал, выменивал его сборники — учителя уже не боролись с тем, что на уроках Саня сидел, вперив очи в собственный пупок, мог на перемене вскочить на подоконник и ликующим голосом провопить в прибой интернатского двора, которому, конечно, не хватало только гугенотских песнопений: