Интерлюдия Томаса

– Это начинается, и это ужасно. Я кричу им, чтобы остановились, умоляю. Они один за другим идут на Макси – моя семья, его семья. И они пытались удержать друг друга. Они пытались. Но Хискотт перемещается слишком быстро, из одного в другого, невозможно узнать, в кого он переселится следующим. Такие сильные удары ногами, кулаками, шрамы. Кровь Макси… на всех. Я не могу их остановить, Макси почти мёртв, и я убегаю, я не могу выносить это, чтобы увидеть, чем всё закончится.

С явным отвращением, очень осторожно Джоли поднимает руку, которой временно оживший мумифицированный труп стучал по полу.

Изучая ужасно длинные пальцы, она говорит:

– Я начинаю бежать, но затем стою над Макси, и я не знаю, где взяла нож, который у меня в руке. Большой нож. Он ещё жив. Сбитый с толку, наполовину в сознании. Ему только восемь. Мне девять. Он узнаёт меня. Его глаза на секунду проясняются. Я ударяю его ножом один раз, а затем снова. И снова. И это для него конец.

Её молчание настолько материально, что пару секунд я не могу заставить себя заполнить его словами. Но потом:

– Это была не ты, Джоли.

– В каком-то смысле была.

– Нет, не была.

– В каком-то смысле, – настаивает она.

– Он контролировал тебя.

Таким ужасным голосом тесно связывающей скорби, слишком взрослыми словами для её лет, она говорит:

– Но я видела это. Прожила это. Чувствовала, как тело и кости сопротивляются ножу. Видела, как он смотрит на меня, когда жизнь уходила из его глаз.

Я чувствую, что если упаду на колени рядом с ней и попытаюсь успокоить её, она не позволит себе быть обнятой, как ранее. Она вырвется от меня, и узы, связывающие нас, нарушатся. Это её горе, за которое она держится в память о своем убитом кузене, и это её вина, которая, хотя и незаслуженно, но, возможно, доказывает в её отношении, что хоть её и заставили сделать это, она всё ещё человек. О скорби и вине я знаю много, но пока это как бы обращённые ко мне скорбь и вина, они не мои, и у меня нет права говорить ей о том, что она, должно быть, чувствует.

Опуская руку чудовища на пол, она снова возвращается к изучению его лица, в частности, больших впадин, на дне которых находится пятнистая и покрытая мехом ткань, то, что осталось от его глаз, похоже, когда-то пышущих здоровьем, а теперь окаменелой плесени на дне давно высохшего колодца. Свет в проходе снова дрожит, в этот раз не гаснет, но вызывает пульсации теней на костяных впадинах, так что они кажутся парой глаз, постоянно перемещающихся слева направо, а потом обратно, совсем как должны выглядеть чёрные глаза Смерти, когда она показывается на пороге с извещением о выселении.

– Я некрасивая. Не это причина того, что он собирается убить меня. В последние несколько месяцев, случается, он ищет меня и не может найти, потому что я здесь. А позже, когда он хватает меня и читает, судя по моей памяти, выходит, что я всё время была где-то в обычных местах, там, где он может меня найти. Некоторое время он думал, что недостаток в нём, но теперь он подозревает, что я научилась скрывать некоторые вещи, о которых не хочу, чтобы он знал.

Сила, позволяющая не впускать кукловода даже в крохотную часть её памяти, должна стать обнадёживающим результатом, но, кажется, у неё нет надежды на это.

– И он прав? Ты научилась скрывать некоторые вещи?

– Говорят, что нужно изучать языки, когда ты ещё ребёнок, потому что ты воспринимаешь их намного быстрее, пока растёшь. Я думаю, примерно тем же можно объяснить возможность обманывать Хискотта. Я не могу скрыть много, но с каждым месяцем немного больше, включая это место, куда я иду, чтобы сбежать от него. Я не верю, что кто-то из взрослых способен это делать, но я думаю, что Макси, должно быть, был близок к тому, что я делаю сейчас, когда он был убит. Возможно, Хискотт подозревал Макси. Возможно, он подозревал, что Макси может научиться сопротивляться тому, чтобы быть захваченным, и поэтому убил его.

– Ты думаешь, что можешь научиться не впускать его, препятствовать его контролю?

– Нет. Ещё не через один год, если вообще когда-нибудь. И он не позволит мне жить так долго. Но есть ещё одна вещь, которую я сделала.

Она постукивает указательным пальцем по различным точкам нижних зубов Орка, двигаясь слева направо вдоль акульей ухмылки.

Если рука Орка может внезапно забарабанить пальцами по полу, его челюсти, которые, судя по всему, зафиксированы в открытом состоянии высохшими сухожилиями и съёжившимися мышцами, могут захлопнуться на кончиках её нежных пальцев.

Я думаю предостеречь её. Но она наверняка уже думала о подобной опасности раньше, и проигнорирует меня. Что-то в ее действиях подсказывает, что в данный момент ее заботит не существование Орка, и не его происхождение, которое тоже интересует Джоли, и не любая из специфичных особенностей его демонического лица. Вместо этого, с напряжёнными бровями, проверяя острия своих зубов языком во время оценки ряда кинжалов у Орка с помощью пальцев, она, кажется, обдумывает вопрос, который её беспокоит.

Затем она облачает свою проблему в слова:

– Чудовище знает, что оно чудовище?