Интерлюдия Томаса

Возможно, для неё я рыцарь в блестящих доспехах, который не может не одержать победу. Я знаю, что я менее способный и благородный, чем рыцари в фольклоре и волшебных сказках. Мой единственный доспех – это вера в то, что жизнь имеет значение, и что когда зайдёт моё последнее солнце, и взойдёт последняя луна, когда придёт рассвет, который ознаменует момент моей встречи со смертью, то это будет милостью. Но если вообразить меня рыцарем, питающим её надежду, то я должен настроить себя на успех, чтобы сделать это, ибо иначе нельзя.

Когда мы отступаем друг от друга, у неё нет слёз, которые нужно вытирать, потому что она за гранью естественной сентиментальности и слишком сильная, чтобы плакать за себя. Её глаза зелёные, цвета листьев лотоса, но она не лотофаг[59]; она существует благодаря не тому, что забывает, а тому, что помнит. Я вижу в ней старательного бухгалтера, записывающего каждое преступление кукловода в умственный гроссбух. Когда придёт день расплаты по счетам, она будет знать, какова должна быть плата. Несмотря на то, что она молодая и неопытная, она сделает всё, что должна, чтобы помочь своей семье выжать из него полное и ужасное возмездие, которое он заслужил.

– Я сделаю всё возможное, чтобы справиться с ним, – обещаю я. – Но всех моих возможностей может быть недостаточно.

– Неважно, – говорит она. – Ты не убежишь, спасая себя. Я это знаю. Ты бежишь к проблемам, а не от них. Я не знаю, кто ты, кроме того, что ты не Гарри Поттер. Есть в тебе что-то такое, я не знаю, что это, но оно есть, и оно хорошее.

Только ещё больший дурак, чем я, ответил бы что-то на это, так как любой ответ ослабил бы либо её, либо меня, либо нас обоих. Такое искреннее доверие, так восхитительно выраженное, несёт в себе доказательство невинности человеческого сердца, которая продолжает существовать даже в этом сломленном мире, чтобы одержать победу, вернуть всё вспять, отмотать все дни в истории до того времени, когда всё подобное доверие будет оправдано, в мире, начавшемся заново, таким, каким он всегда должен был быть.

– Джоли, мне нужен фонарик для того, чтобы выйти отсюда. Но я не хочу оставлять тебя здесь без него, на случай, если этот свет отключится снова и больше не включится.

– У меня их два. – Она достаёт второй маленький фонарик из кармана джинсовой куртки и даёт мне.

– Большая труба, по которой мы шли через холмы и из «Уголка» – у неё есть другие ответвления, которые в неё входят?

– Ага. Пять. Если ты пойдёшь назад – три будут слева, два справа. По любой из них ты не сможешь пройти прямо. Тебе нужно нагнуться. Иногда нужно ползти.

– Скажи мне, куда они ведут.

– Никуда. Конец каждого из них заварен. Я не знаю, зачем и когда. Но штормовая вода не текла через эти водостоки уже очень долго, возможно, даже с того времени, когда люди из Форт-Уиверна подключили к этой системе свой аварийный проход – если это аварийный проход.

– То есть я не могу никуда попасть, кроме как обратно на пляж.

– Не можешь. Но я не думаю, что они будут там тебя поджидать. Слушай… ну, есть кое-что ещё. Но если я скажу тебе, я не хочу, чтобы у тебя на душе был дополнительный груз. У тебя и так достаточно всего, о чём беспокоиться.

– Всё равно расскажи. Я люблю беспокоиться. Я лучший в этом.

Она колеблется. Из заднего кармана своих джинсов она достаёт тонкий кошелёк, открывает его и показывает мне фотографию красивого мальчика лет восьми.

– Это Макси?

– Ага. Хискотт сказал, что Макси должен умереть, потому что был слишком прелестным. Он правда был прелестным маленьким мальчиком. Так что мы подумали, что это была зависть из-за того, что Хискотт превратился во что-то супер-уродливое. Но я не думаю, что он убил Макси из-за этого.

Даже в таком напряжении, в котором она находится, Джоли глушит скорбь. Дрожание губ испытывает её самообладание, но она сжимает их вместе. Она складывает фотографию погибшего мальчика обратно и возвращает в карман.

– Позже, – продолжает она, – он насмехался над всеми нами, используя мою семью, чтобы говорить мне, что я красивая, красивее, чем Макси. Он пытается запугивать меня и мучить всех остальных мыслями о том, что он использует их, чтобы бить меня и избивать таким же образом, как он использовал их для убийства Макси. Но это ложь.

– Что ложь?

– Я некрасивая.

– Но Джоли… ты действительно красивая.

Она качает головой.

– Я не думаю. Не верю в это. Я знаю, что это ложь. Я не могу быть красивой. Не после того, что я сделала.

– Ты это о чём?

Одной ногой она толкает сложенное одеяло к Орку. Становится на нём на колени, уставившись в высушенное лицо существа.

Когда она говорит, её голос находится под контролем, не позволяя проявляться острым эмоциям, которые могли бы соответствовать её словам, окрашен лишь немного меланхолией.