Интеграл похож на саксофон

В треугольнике достижений — квартира, дача, машина — две точки были поставлены, но третьей точки у нас не было. Отец наотрез отказывался покупать автомобиль. Ездить на участок было не на чем, и домик стоял по большей части бесхозным.

Мать помнила грустную историю с обменом комнат и чувствовала себя ответственной за то, что мне негде жить. Моя двоюродная сестра, Гуля, дочь сестры отца, всю жизнь проработала в «Гипробуме», проектировала строительство бумажных комбинатов. В конце 1968 года в «Гипробуме» образовался жилищный кооператив, и Гуле удалось меня включить в список (сама она в кооператив не вступала). Мама продала участок и вырученные 1800 рублей дала нам на взнос (уезжая в эмиграцию, я ей эти деньги вернул). Гуля показала проект: двенадцатиэтажный кирпичный точечный дом с лоджиями. Почти Италия. Когда сообщили адрес — проспект Славы, 8, — будущее жилье, еще даже не воздвигнутое, приобрело для нас реальность.

Скитания по съемным комнатам в коммуналках вызывали у Гали постоянное раздраженное недовольство, а мои постоянные отъезды на гастроли — отчуждение. Советская власть почему-то очень скупа была на телефоны, получить свой номер было делом невероятным, почти фантастическим. Звонок жене из поездки, из другого города, напоминал военную операцию. В определенный день и час она ждала у каких-нибудь знакомых с телефоном или приходила на Центральный телеграф. Где-то в Чебоксарах, Конотопе или Харькове я приходил на Главный переговорный пункт, покупал талон на три минуты и садился ждать, пока дежурная телефонистка не выкрикнет в микрофон: «Ленинград, вторая кабина!» За эти три минуты, до предупреждения «Ваше время кончается!», надо было успеть сказать все, ничего не упустив.

Многие, особенно это было заметно в курортных городах, составляли себе памятки, короткие конспекты, где в столбик перечислено все самое важное. В Кисловодске, стоя в очереди, я невольно заглянул через плечо стоявшего передо мной невысокого еврея. В руках он держал памятку, лист бумаги, на котором крупными каракулями неровно было написано: «ГДЕ МИША? МОЖЕТ БЫТЬ, ОН В КИСЛОВОДСКЕ?»

Семья наша дала трещину. Я чувствовал себя как корабль на арктической зимовке — вокруг нарастал лед, и я ничего не мог с этим поделать. От Галочки веяло ледяным холодом. Развязка наступила летом, на даче. Я в скандале не участвовал, спор шел на татарском. Наповышенных тонах Галя бранилась с матерью, при этом они по очереди вырывали друг у друга из рук крохотного Рината. В памяти всплыла сцена с балконом, и у меня внутри что-то оборвалось. Я взял саксофон, кое-какие свои пожитки и ушел в никуда. Поздней осенью 1969 года нас развел Фрунзенский народный суд.

В перерывах между гастролями первое время жил у Гули, в чулане без окон, где помещалась раскладушка. Вообще это была комната Гулиной кошки, Цуки. Она сразу возненавидела меня как оккупанта, драла когтями одежду, шипела, скаля зубы. Я в минуты душевной низости гонял ее шваброй. Цуки едко писала в недосягаемом углу, так что дышать в каморке вскоре стало невозможно.

Одно время квартировал у престарелой девы, которая плавала с отцом радисткой еще в 1930-е годы. В конце концов я превратился в кочевника с портфелем, в котором всегда лежали мыло, зубная щетка, полотенце и кларнет.

Прошло несколько месяцев. К весне 1970 года строители обещали сдать дом. Как всегда, имелись недоделки и проволочки, но в конце мая нам вручили ключи. Галя и Ринат были тоже прописаны в новой квартире. Мы встретились и решили, не вполне искренне, что каждый имеет право на свой кусок жизни в нашей двухкомнатной квартире площадью в 29 квадратных метров. Я поселился в спаленке (10 кв. м), а Галя взяла себе гостиную (19 кв. м).

«ДОБРЫ МОЛОДЦЫ»

Как-то в славном городе Донецке я возвращался из гостей поздней ночью. В предрассветной мгле, сквозь промышленный туман, углядел я огромную доску почета в сталинском стиле. Подойдя поближе, лицом к лицу столкнулся с фотографией крупной женщины стяжелым взглядом.

Подпись внизу гласила: «Передовик производства Загубибатько».

Подобные фамилии, в повелительном наклонении, я встречал и раньше — помню, солнечным летним днем в Ялте с борта пассажирского теплохода на весь порт раздавалось объявление: «Кастелянше Перебейнос зайти в каюту капитана!»

Если бы Шекспир был запорожцем, то на Сечи его бы звали Трясикопье. Меня поражает первичность этих имен, близость к временам, когда фамилий еще не было, а людей награждали кличками за их поступки. Правда, по отношению к передовице производства я, наверное, несправедлив. Она в девичестве, может, была Милославской или Боголюбовой и только после свадьбы получила устрашающую фамилию мужа с отягощенной наследственностью. Что делать? Можно эмигрировать. Например, в Португалию или Аргентину, где человек с фамилией Загубибатько не будет более восприниматься как потомок отцеубийцы, а станет носителем экзотически звучного и длинного имени, наверное, знатного рода. У них ведь чем фамилия длиннее, тем уважения больше. Ведь и Трясикопье стал у нас Шекспиром.