Интеграл похож на саксофон

Из архива Ленинградского педагогического института знакомая как-то принесла мне казенную бумажку, приказ, датированный 1938 годом: «Уволить с работы преподавателя кафедры германских языков за слушание немецкой радиостанции». О дальнейшей судьбе этого преподавателя можно догадаться.

При Сталине могли появляться глубокие труды по анализу языка раннего Шекспира или Гёте, но от иностранного письменного до иностранного устного был путь длиною в жизнь. Неудивительно поэтому, что наша кафедра английского, призванная давать советским судоводителям рабочее знание иностранного языка, каждый день с нескрываемым удовольствиемпогружалась в его пучину, как бы отгораживаясь блестящей и беглой английской речью от серости окружающей жизни. Такой вызов вызвал восхищение у нашего узкого круга, мы слушали на ночь, как молитву, передачу «Jazz Hour» на «Голосе Америки», где Уиллис Коновер произносил имена и названия роскошным рокочущим баритоном.

Ленинградская «билингва» тянулась друг к другу, создавая свои полутайные общины. У наших доценток были друзья в институте имени Герцена, они устраивали культурный обмен — пьески и скетчи на английском, в которых участвовали студенты. Первую мою сольную роль написали специально, что-то из «Тома Сойера»; помню, играл босиком. Потом были разные другие постановки, но главная трудность всегда была в том, чтобы выучить текст. Английские слова не лезли в голову, а влезая, тут же выскакивали из нее. Потом они постепенно, цепляясь за мозговой туман, вживались и присоединяли к себе другие глаголы и наречия. Поселившись насовсем, становились частью речи, собственностью головы, которая к тому же умела их четко и правильно произносить.

Тогда же я положил себе за правило читать только на английском, хотя по скудости знаний поначалу брал совсем незатейливое, из внеклассного списка для 7-го класса. К моменту описываемых событий я вез в своем чемодане роман Диккенса, купленный по случаю в букинистическом магазине, и сражался в нем с каждой страницей.

В Клубе моряков вечер подходил к концу. Моя новая знакомая, Люся, от меня не отходила. Я называл ее Lucy, ей это нравилось. К нашей встрече, а главное, к захватывающей беседе на английском мы пришли разными путями, я — через роли, заученные в драмкружке, она — через годы институтский занятий, но оба мы с восторгом вкушали плоды своих ученических трудов. Триумф мой был полным, я знал, что с Люси мыникогда уже больше не увидимся, и меня так и подмывало произвести последний эффект, устроить финальную немую сцену, как в «Ревизоре».

Теперь я понимаю, что поступок мой был хвастливый, эгоистический. Возможно, он подорвал у Люси веру в человечество на многие годы, но она в тот момент олицетворяла для меня советскую власть, комсомол, здорового детину на входе — короче, весь тот обман, который витал в воздухе, поскольку под видом дружбы на этом вечере, по сути, была вражда, разведка, спецоперация.

Объявили вальс-финал, настало время прощаться. «So you think I‘m Egyptian?» — спросил я Люси, кружа ее по паркету. Она, улыбаясь, кивнула головой. «Милая, — сказал я, остановившись, — ведь я русский!» Бедная Люся закрыла лицо руками и убежала, больше я ее не видел.

Подобная история, только с обратным знаком, повторилась два или три года спустя. Мы с приятелем, выпускником английской школы, ехали на троллейбусе № 1 с Малой Охты на Петроградскую, к нему домой. Дорога занимала целый час, и мы обычно практиковались, говоря по-английски. Одевались мы в цивильное, на мне были модные остроносые туфли желтого цвета производства Венгерской Демократической Республики.

«Смотри, Люська, — сказала одна девушка своей подруге, — англичанин!» Люська посмотрела на меня холодным оценивающим взором: «Не-ет, — сказала она на весь троллейбус, — еврей!»

ПРЕИСПОДНЯЯ

Нашему «Хасану» предстояло совершить дальний рейс по Северному морскому пути с заходом в Дудинку, Игарку и Новую Землю. Под погрузкой в Архангельске простояли около недели, груз был разнообразный и штучный. Одна такая штука, часть промышленной печи, весила 35 тонн. Ее приспустили, крановщик слегка раскачал груз малым движением стрелы, а потом в нужный момент резко отпустил трос, так что эта железяка, величиной с церковный купол, аккуратно легла в дальний угол трюма, гулко ударившись о стальной корпус.

При разгрузке в Дудинке все было наоборот — завели трос, подцепили, крикнули крановщику «Вира!» («Поднимай!»), но он рванул слишком резко, и стальная махина, поднявшись вверх, качнулась противоположном направлении, где как раз стоял я. Медленно, плавно и неотвратимо плыла она ко мне, грозя расплющить, превратить в мокрое место. Я вжался в угол, печь ударилась с огромной силой слева и справа в полуметре от меня так, что содрогнулось все судно. «Ну, парень, — сказал стоявший рядом стивидор[1], — ты в рубашке родился!»