Инга

И ненаписанные картины, те, что убьют ложь всех, кто встанет напротив, глядя широкими глазами, кружились и ждали. Он заставит ее нарушить клятву. И — убьет ненаписанное. И эту, начатую картину, с доверчивой девочкой на смятой постели, убьет, сделает ложью, провозглашая — я прав, в своей привычной незамечаемой лжи, которая так помогает. Прожить и дожить. Скоротать. Перекантоваться.

«Ты можешь и не суметь написать их, эти картины» усмехнулось в нем.

«Я могу хоть попытаться»…

Два события, случившиеся внутри, остановили одно, неумолимо совершающееся внешне.

— Тебе плохо?

Она расцепила руки, уперлась в потяжелевшие плечи, отталкивая, чтоб увидеть лицо. А сама уже собиралась комком, вдавливаясь в постель, в разведенных коленках тюкало и ныло, болели ступни, нащупывая простыню.

Но…

«Сколько их было, попыток. Забыл? А это — вот оно тут. Она подо мной. И что же, сдаваться?»

— Нет. Иннга. Моя. Да.

Сламывая ее руки, навалился, закрывая глаза и снова резко открывая их, чтобы прогнать дурные видения, злых бесов, что ржут и хохочут — старый, старый ты, Каменев, стал, девчонку поиметь не можешь, которая — сама к тебе…

Она не успела крикнуть «нет». И не успела забиться под ним, а ужас уже накатывал из середины головы, ужас того, что сейчас произойдет: ее «нет» будет раздавлено его ртом, его ожиданием обещанного, его сильным телом большого мужчины.

Не успела.

В темное окно с косо висящей шторой, открывающей узкую, черным карандашом блестящую щель, поскреблись. И сразу же постучали. Сперва тихо и тут же погромче, требовательнее.

— Что? — беспомощно не поняла Инга, замирая с поднятыми согнутыми руками.

Петр метнул в сторону окна злое лицо, придавливая девочку телом.

— Михайлова, — послышался приглушенный стеклом голос, — слышь, Михайлова!

— Что? — снова сказала Инга, вывертываясь из-под Петра, и села. Возя рукой по спинке кровати, цепляла скомканный сарафан, дергала, стараясь быстро надеть.

— Черт, — прошипел Петр. Вскочив на колени, как был голый, рванул на себя зеленую штору. Звякнуло окно, распахиваясь. Одна из свечей, мигнув, погасла.

Прижимая к груди сарафан, Инга рванулась к столу, хлопая ладонью вторую, и та, обжигая кожу, упала, переломившись о блюдце.

— Какого хрена? — Петр выматерился, нависая над подоконником.

— Михайлову позови, — донесся снаружи мрачный голос.

— Горчик? Это Сережа? — она потными руками ловила пуговки, криво застегивая их в темноте.

Петр снова выругался, но голос снаружи стал громче.

— Та хватит уже. Михайлова, это Валька. Сапог. Ну, Сапоженко. Выйди, дело есть.

Петр с треском захлопнул окно. Повалился на край постели, спуская ноги и нащупывая одной рукой снятые брюки. Другой резко тер горящее лицо.

— Детский сад какой-то. Сейчас я выйду и вздую этого Сапога, сиди.

— Не надо! Он… Я спрошу.

Подошла, быстро обнимая и виновато ища губами уворачивающуюся щеку.

— Пожалуйста. Ну, пожалуйста, Петр. Я на минутку.

Пылая щеками, прошла в прихожую, повозила язычком замка и вышла, босиком, стягивая на груди сарафан. Сердито красная, топталась, набираясь решимости. Лежали там, а это подлец, снаружи, видел, наверное. Придурок. Какие же они все придурки. Подглядывают. И не надо его бить, она сама ему сейчас. Скажет. Уж так скажет.

Из-за стены показалась черная тень. Инга быстро сбежала вниз и свернула за угол, не давая толстому Вальке выйти к крыльцу. Сжала кулаки, наступая. Сейчас она скажет!

— Где Горчик? Что случилось?

— А, — растерялся Валька, шумно дыша, — а знаешь, что ли?

— Нет. Говори.

Сапог вытер лицо и уныло длинно выругался. Инга ждала, переминаясь босыми ногами. Валька был на год младше ее — толстый и всегда улыбался, дурак дураком.

— В ментовке он. В городе. Короче телка, Танька которая. Заяву написала. На Серегу. Ну, что он, это…

— Что это, Сапог?

Валька повесил еле видную голову.

— Попытка изнасилования. В пьяном виде. Ну, вроде, напоил значит. И вот. Горчу и повязали, на дискаре. Вечером сегодня. Он там сейчас. В городе.

Не слыша, как рядом с ними скрипнуло, приоткрываясь, окно, Инга прислонилась к шершавой стенке. Вот… вот же…

Не было связных мыслей и ругани не было, и вообще непонятно, что сказать, только рот открывался и закрывался. А в голове мелькали все эти рассказы и про Настю тоже, у которой старший брат сидит уже три года, потому что было их пятеро, и девчонка была, а сам он ничего и не помнит. И еще ему четыре года сидеть. Господи, простонала, наконец, мысленно, да что ты такой дурак, Серега Горчик!

И, вторя внутреннему воплю, хрипло сказала, опуская руки и забыв о расстегнутом сарафане.

— Да что ж такой…

— Не было ничего, — хмуро сказал Сапог, — вот точно. Не было.

— Ты откуда знаешь?

— А знаю!

Она постояла секунду. И вдруг, схватив Вальку за рубашку, потащила к крыльцу.

— Ты что? Михайлова, ахренела, что ли?

Но Валька был хоть и толст, но на полголовы ее ниже, и потому пинками она загнала его и впихнула в полуоткрытую дверь.

Петр, уже в брюках и распахнутой светлой рубашке, молча прошел мимо сопящего Сапога и щелкнул выключателем. Слабо засветился на стенке ночник, бросая желтенький свет на смятые простыни и раскиданные подушки.