Инга

— Да, — сказала она, прерывисто вздыхая.

— И славно. Я совсем тебя замучил. Вредный старый дядька Каменев. Еще часок поработаем и побежишь. Мне тоже надо поспать. А то намажу черти чего.

Инга медленно села, мучаясь стыдом. Заученно уложила руки. Открыла глаза и нерешительно улыбнулась в ответ на его улыбку поверх светлой изнанки картины. Вот же глупая. Он такой, такой… Бережет. Как она и сказала Виве. Он — как она. И надо радоваться. Это счастье. А еще впереди ночь. Конечно, лучше всего было бы поспать вместе. Она готова нарушить клятву, да, это ужасно плохо, но если придется, она нарушит и будет всю жизнь виновата перед любимой Вивой. Пусть бы он сделал с ней то, что нужно мужчине. Чтоб после вместе заснуть, и чтоб она дышала его запахом. Но раз он не хочет, она потерпит. Поспит сама. И вернется сюда, в их последнюю ночь. А через год начнется их настоящее счастье. Счастье любви. Он сам сказал. Даже не нужно оказалось просить.

— Красавица, — вполголоса сказал Петр, — какая же ты красавица, моя темная девочка.

Она улыбнулась. Пусть так. Раз ему нравится.

16

В углу комнаты стояли уже сложенные сумки. Большая на колесах. И туго набитая спортивная, которую через плечо.

Петр повернулся, мучительно сладко потягиваясь. На стуле у двери сложен ворох чистого белья и повешены на спинке выглаженные рубашки. Спасибо Тоне, не запозднилась. Гладила зря, все равно в сумке помнутся. Но старалась. Надеется, что он вернется следующим летом, хорошие жильцы ценятся в эти нелегкие смутные времена. А он хороший жилец. Спокойный, правильно заплатил. Пару раз приносил с базара заморских желтых бананов, удивляясь радости хозяйки, у которой полный сад вишен, абрикосов и празднично-желтой медовой алычи, но раз нравится, угостил. И ведерко мороженого тоже пошло ему в плюс. Конечно, не стоит ей говорить, вряд ли он вернется. И да, перед вечером, сесть попить с Тоней чайку. Поболтать. Теперь уже без всякого риска. Потом он извинится и уйдет, пошутит, мол, последний раз погуляю, Тонечка, подышу южным морским воздухом, и к себе — в столичные севера. А сам — в маленький домик. Доделать, что успеет и перед самым рассветом проводить девочку домой. Она думает, он поедет после обеда. Ну, не стоит ей знать, что такси заказал на семь утра. Записку что ли, в карман ей сунуть. А вдруг увидит раньше, примчится, станет прятаться за деревья, глядеть оттуда печальными глазами. А не предупредить, промается все утро и опять же, явится к Тоньке, спрашивать. И та всю ее насквозь протрет глазами. Может, и фиг с ним? Девочка сильная, справится.

Он пошарил на столе, поднес к глазам часы. Уже темно, она, скорее всего, спит. Есть еще пара часов, на чаек с Тоней, да прогуляться, и правда, по набережной.

Сел, потирая голые колени. В комнате стояла жара, и он порадовался тому, что в номере кондиционер. Чего ходит вокруг да около. Надо главное решить, с Ингой. В маленьком кармашке брюк лежали яркие упаковочки презервативов. Никто ничем не рискует. Конечно, у нее дурацкая клятва, если она не придумала ее сама. А еще, он (усмехнулся, отягощенный многим опытом, да) прекрасно понимает, что есть риск. Москва далеко, но, все же, реальна. И у девочки где-то там, в Питере, обретается мать. Вдруг ее понесет среди зимы, навестить милого дружка Петра Каменева, что принял в подарок самое дорогое, да что там — единственное сокровище, ее девичью невинность. И получается, взял этим на себя некую ответственность. Это те, что опытнее и умнее, сто раз обжегшись, на сто первый научаются не требовать от мужчин ничего, и не ждать. А с ней ее первая, такая беззаветная и горячая любовь может сыграть злую шутку. И возись тогда свет Каменев в столице с маленькой испуганной провинциалкой, ври Наталье, откуда взялась и почему. И ври девочке, про Наталью, почему живут вместе, почему семья.

Но…

Он встал, стягивая с себя трусы. Подумал, идти ли в душ, слушая, как рядом вдоль грядок ходит Тоня, напевая и хихикая за тонкой фанерной стеночкой. И решил, да черт с ним, ополоснусь ночью, зря, что ли, деньги за номер плочены.

Но, — напомнил себе о недодуманном, прыгая на одной ноге и натягивая свежие трусы. Ты хотел решить главное, Петруша. По логике не нужно трогать девочку. Но хочется так, что может, ну ее, логику?

Поворачивать. Шептать. Трогать и заходить все дальше. Научить, растерянную, некоторым стыдным вещам, о которых потом будет думать жаркими ночами. Знать, в ее мечтах ты, злодей, голый, могучий, повелитель. Не какой-то прыщавый однокорытник. А ты!

Тьфу, как она тебя взяла в оборот, удивился, разглядывая в зеркале блестящие глаза. Экие лезут в голову тонкие сладчайшие извратики, на уровне мысли, а не на уровне жеребца. Наверное, все же становишься стар. И вот уже кайфуешь от того, что представляется тебе, больше, чем от самого процесса.