Индейцы и школьники

– Ну что, глиста?! Ссышь, бля, падла? Сука! Порежу! Ну, Штырь, ты что? Бей его! Давай, не тяни! Давай, скорей! От дурак, нажрался! Бей жида! Давай! Эй, жид! Помял дудку? Попроси у своей мамки другую! Счас тебе другую дудку подкоротим! Ты ж привычный! Ах ты ж, бля, какой смелый! Ты, сука, сейчас домашешься стеклом своим! В жопу вставлю! Бля, бей его, Штырь, хули ты ссышь?!

И впервые, хоть и прошёл он всю войну, но не слышал милицейский капитан Жигулин такого детского визга, который пронёсся мимо открытого его окна, выглянул он в окошко и занемел – внизу бежали и визжали дети, мальчишки, с десяток их было, бежали, кто так, а кто и с палками, и орали так, что стёкла в его комнатушке зазвенели. И побежал за ними капитан, как был побежал – босиком, в трусах и майке, понимая, что беда какая-то приключается, хоть и светлый день пятницы на дворе, всё зацветает и распускается, но не должны дети по улицам с палками бегать и так не по-детски кричать.

И впервые попрощался Винс со своим детством, впервые молился он, молился и клялся на бегу, что «никогда! ни за что! Спаси, Боже, Алёшку!» Что передавит любого, глаза вырвет, горло перегрызёт, что не выдержит он, если брата найдёт – такого, как ему в глазах стоял, представлялся, казалось, – в крови, в клочьях кожи своей, с потухшим взглядом, полным обиды: «Где же ты был, братик мой старший!» И бежал Винс так, что хрипы болели!

А за ним бежал Жорка и чуть не блевал со страху, но смотрел Жорка в спину Яктыку и молился успеть, не отстать, боялся опоздать, только бы успеть! А там – плевать на всё!

И только шпана приготовилась прыгнуть – все разом, вместе, чтобы ударить и убежать, как сзади, белые от бездыханности, выскочили на них Яктык и Жорка – братья. И чуть не заплакал от счастья Алёшка. Но впервые – по-взрослому – сдержался.

И все – Алёшка, Фимка, Славка Штырь, Колька Кривой, Стёпка Бык, ещё трое залётных – все смотрели, как Винс, скрючившийся, задохнувшийся, упёршись руками в колени, ловил свистящими лёгкими воздух, и глаза его были такой кровью залиты, что страшно стало всем без исключения.

– Пошли. Пошли вон. Убью! – выкашлял Винс, вытирая слюну рукавом кожанки, отчего слова его смялись и упали на землю чадящим окурком.

– Ты! Ты! Сука! – взвизгнул Славка. – Ты, за жида, стиляга? За жидёныша этого?!

– Не знал? Я – Винсент Абрамович, он – Джордж Абрамович. Это брат мой – Эл Абрамович, и это брат мой – Фил. Как тебя, Фил? Самойлович? Самуилович? Извини. Вот. Мы все тут жидёныши.

Шпана занемела. Это было чересчур.

– Пошли вон, урки. Слышите?

А где-то уже совсем недалеко, из-за угла Стахановской, донёсся многоголосый крик. Крик нарастал, поднимался, закипал, заполнял воздух, бился в припадке. Это было слишком.

– Ах, ты! Валим! Быстрее! С-сука! – Славка чуть не плакал от бессилия, но более сообразительные дружки потянули его, понимая, что всё слишком по-взрослому.

Ох, сколько же всего произошло впервые…

Впервые в горкоме партии Иван Капитонович Старостин орал на своих бледных заместителей: «Опять прошляпили поножовщину?»

Впервые в «шанхайках» провели облаву, чем несколько потревожили старых воров.

Впервые Славку Штырова хотели исключить из школы. Но никто не выдал Славку – и хоть он сука и урка, никто слова не сказал – потому что западло. Поэтому оставили – на перевоспитание, да ещё и сирота.

Впервые Фимке Зильберштейну, будущему Филу Силверу, знаменитому любимцу джазового Ленинграда, хлопали его зрители в кирхе, и он впервые дудел, будто летал, чем впоследствии прославился.

Так всё и случилось, состоялось, сбылось со взрослыми, наконец-то переставшими быть детьми, и с детьми, так внезапно ставшими взрослыми.

И ведь всё только потому, что весенний солнечный луч упал на щёчку Людочки Зильберштейн.

Глава 7 Рябенькая курочка

1

– Давай! Давай! Ну! Громче! Громче!

Витька Захарченко бил ладонями по гулкому бункеру, Женька Колесниченко лупил гаечным ключом по мотовилу, всё лязгало и бренчало, одноклассники внизу орали во всё горло – Come on little baby we gotta do a lotta twistin', – оторва Винс Тейлор хулиганничал вовсю из динамиков ремонтного двора колхоза «Красный ударник», а Зосечка Добровская, то складываясь чуть ли не вдвое, то разжимаясь пружиной, твистовала прямо на горячей крыше комбайна.

Десятый класс… Лучший класс Топоровской школы № 1 сходил с ума. Зоська Добровская – великая и ужасная председатель учкома, заведующая школьной кролефермой, акробатка и лауреатка всевозможных республиканских смотров самодеятельности, олимпиад по литературе, химии и конкурсов за лучшую комсомольскую песню – вытворяла такое, что дух перехватывало.