Индейцы и школьники

Фил и Алёшка спустились в окно. Мальчишки с Речной тоже ушли, застеснявшись. Винс курил, расслабленно выпуская кольца дыма. Жорка внимательно примечал, что вытворяет старший. Гришка просто стеснялся и крутился неподалёку.

– Врезать бы тебе, брат. Так подставить.

– Винс, он классный парень. Я…

– Вижу, что классный. Но врезать надо.

– Я…

– Ладно, молчи, брательник, лучше молчи. Эх, видел бы тебя Джордж…

И Винс отвернулся, словно хотел увидеть в дальнем углу тень зарезанного друга, Жорки Садыкова. В кирхе стало очень тихо, только где-то в углу постукивал по пустому ящику Гришка.

А может быть, и чувствовали братья, что покойный Жорка с ними?.. Не знаю. Да и никто не знал. Просто такие минуты, когда молчится, приходят к людям. Когда мужчины молчат и чувствуют своё родство, своё сродство. Без взглядов, жестов, ненужных слов. Просто чувствуют себя одним целым. Так редко бывает. Но в ту минуту случилось.

– Эй! Э-э-эй! Йебя-а-а-а-ата! По-мо-ги-те-е-е! – дикий крик донёсся снизу.

Гришка высунулся в окно.

Внизу стоял Ромка Кузьмин, один из мальчишек, ушедших недавно. Он был совершенно испуган, задыхался, размахивал руками.

– Йеб… Йебя-та! Там! – он размахивал руками, топал ногами, что-то пытался выкрикнуть, но дыхания не хватало. – Там! Там Айошка!

Винс подпрыгнул к окну.

– Там! Там! – Ромка тыкал пальцем в сторону города. – «Заводские» Айошку и Зильба у «Стакана» поймали!

Ромка ещё что-то кричал, но Жорка уже прыгнул в окно справа, за ним Гришка и Винс – все попадали на кучу заросшего лопухами щебня, повскакивали, глаза бешеные! Винс схватил за плечо поднимавшегося Гришку:

– Зови всех! – страшно крикнул Винс. – Зови! Стой! Не бойся! Слушай! Обязательно! Слышишь?! Обязательно скажи, чтоб бежали и орали, сколько сил будет! Только не молчите! Понял?!

– Ага! – кивнул Гришка и понёсся вдоль Речной улицы. – Ребя-я-ата! Ребя-я-ата! На-а-аших пойма-ли! На-а-аших бьют!

А братья побежали к «Стакану» – рюмочной на углу Красноармейской и Стаханова.

Как же они побежали!..

5

«Стакан», «Стаканов», названный в честь расположения на улице имени шахтёра-ударника «стахановцами» несколько иного рода, был, вообще-то, внешне неприметным, но весьма знаменитым местом. Дощатая пристройка на задах большого продуктового магазина отличалась удобным размещением – вроде и близко к центру, но не на главной улице, да ещё вокруг были густые заросли сирени, где слишком добросовестно отдохнувшие граждане могли облегчить переполненные организмы или, если овладевала такая муза, поспать-покемарить. Обычно днём там было не очень многолюдно – внутри толкались разные неопределённо-мутные мужички, выселенные из Ленинграда справедливой властью, а снаружи, в кустах, – набиравшаяся опыта малолетняя шпынь. Самые деловые малолетки давали мужичкам деньги, и заросшие щетиной, кислоокие «официанты» выносили «чекушки» будущим гопникам. Вечером в «Стакане» собирались серьёзные люди – работяги с завода, рыбаки и заслуженные старые каторжники, которые прогоняли шпану одним взглядом.

Но тогда был день, такой воздушный и чистый, что от одного полного вдоха звенели лёгкие, хотелось петь, кричать, ходить красиво, легко и пружинисто, день, когда хотелось жить и влюбляться.

Развеселившиеся танцами Алёшка и простодушный Фил и сами не заметили, как решили срезать путь. И попёрлись мимо «Стакана». А там, в зазеленевших кустах сирени, стремительно наливались «ершом» младший Штырь с дружками.

И всё завертелось быстро-быстро, так как всякая глупость и подлое дело не требуют лишнего времени.

Привычно отвернулась Алка Миронова, потухшая от беспросветной жизни продавщица, да и юркнула в подсобку.

От греха и от совести подальше.

Привычно глухи и немы сделались «синяки»; услышав жёсткие вскрики, уткнулись в кружки, ссутулились, сделались невидимыми. Те, кому повезло, кто были снаружи, сочли за лучшее убраться потихоньку. К чему лишние заботы? Кто спасёт, если сам не спасёшься?

Дело привычное.

А для других – всё было впервые.

Впервые застенчивый Фимка Зильберштейн не смог найти разбитые хлёстким ударом очки, поэтому, прижавшись к дощатой стене забегаловки, широко размахивал своим покорёженным саксом, держа его как дубину. Ему впервые было так страшно, что даже сослепу он не переставал удивляться тому, что ясным белым днём, среди города, совсем недалеко от его дома, от его милой мамы, вот так, просто и буднично, его будут «подрезать».

Впервые Алёшка, влюблённый дурак (ну какого беса он попёрся мимо «Стакана»?!), впервые смог подняться, увернуться, сообразить, увидеть разбитым глазом, выхватить из ящика пустую бутылку, впервые, без пробы, сразу! бахнуть «розочку»! И размахивал он страшной стекляшкой, ощеря зубы, чувствуя ненависть, лютую, предельную, свободную ненависть – тоже впервые.

Впервые Славка Штыров отпустил остатки страха и с таким желанием, с такой соскучившейся надеждой сунул руку в карман куртки и нащупал тёплую «бабочку», а тёплое железо так легко и уютно легло в ладонь, так запросилось наружу, что впервые показался он себе грозным и страшным.