Индейцы и школьники

За шесть прошедших лет Алёшка великолепно научился грести и рыбачить. Лучше всех в Зареченске. Лучше отца. И неудивительно, ведь он жил на воде. Привязала его к себе Сувалда, заколдовала, приворожила. Алёшка изучил все подводные скалы, все валуны и камни. Примет и береговых ориентиров-знаков у него было полным-полно. Ведь лодку легче по знакам вести, как стрелку легче целиться с мушкой. Как отец научил. Отец показал ему все заветные места, которые сам нашёл, которые ему прежние, старые люди подсказали. За Третьим плёсом, за Бараньей горой, у входа в Синюю речку, меж двух проток, был маленький, неприметный островок. Никто не знал, что напротив того островка в небольшом омуте лежала подводная скала. Но то был Заветный камень. Мимо Заветного камня, как по узкому коридору, поднимались из Ладоги тяжёлые лещи, стремительные сиги, ярко-полосатые окуни и крупная, почти килограммовая плотва. «Везде пусто, а у Камня густо», – приговаривал отец, рассказывая, как сразу после войны, когда с едой было ой как туго, показал ему один старый дед это место, – и ни разу, при любой погоде, при любом ветре, когда ни у кого даже чихля не клевала, так вот, ни разу не возвращался Филиппов без хорошего, знатного улова, да такого, чтобы вся семья сыта была, соседям хватало да и для базара оставалось.

Повзрослев, Алёшка часто ходил туда, к Камню.

Это было, наверное, самое колдовское место на всей Сувалде. Вроде бы и неприметный тот омут, островок небольшой, всё зеркало воды окружено кустами и высоченными берёзами и осинами. Ветер мог сколько угодно шуметь в вершинах, но в чёрно-голубом омуте было безмятежно. В самом углу, метрах в ста, начинала свое грозное пение Синяя речка, мимо позабытых суворовских редутов стремительно разбегавшаяся к Ладоге. Солнце лишь два раза заглядывало в тот уголок, смотрело, что делает мальчик, – в одиннадцать утра оно грело ему правое ухо, потом бежало свой путь по небу, играло тенями высоких сосен, а уже вечером, распалив зарю в полнеба, мягкими лучами грело левую щёку, подглядывало через левую протоку, заливало всё густым оранжево-розовым светом.

Сам островок, где напротив Камня устраивался с удочками и донками Алёшка, был простой россыпью гранитных скал, разной формы и размера – от сундука до маленького дома. Толстые сосны упрямыми корнями вцепились в островок и медленно раздвигали валуны, ёлочки росли по краям, у самой воды поднимались молодые осинки, и весь остров был окружён путаницей лежащих на воде кустов. Там всегда было тихо, прозрачно и призрачно. Иногда в редкой траве чёрными струйками переливались ужи, обожравшиеся лягушек. Высоко над головой отстукивали ритм дятлы, сбрасывали сор вниз. Рыжие белки, очумев от любопытства, спускались вниз, подсматривали, что делает мальчик. Бывало, через протоки по островку переходили огромные лоси, осторожно ступали меж скал, подталкивали мордами зазевавшийся молодняк, сопели, разглядывая Алёшку, фыркали и шли дальше, стараясь не шуметь, не мешать рыбалке…

Ох, всего и не рассказать. Про рыбалку на Камне я потом расскажу, я и сам там был, сам на тех камнях сидел, уху варил, слушал, как ветер шуршит, вода журчит, время течёт-течёт, да и не меняется вовсе.

А вот за протокой, наверх, за примятой ледником Бараньей горой, которая была названа так из-за своей формы, будто баран бодаться хочет, так вот, за той горой была небольшая Гадючья пустошь, на которой росли здоровенные можжевельники, да не такие, как у нас растут, а высокие, больше на южные кипарисы похожие. Вот на пустоши-то и нашёл упрямый Алёшка такое место, где толстые, в два пальца, корни ползали неглубоко в лёгком песке, не хуже жирных гадюк, угревшихся, быстрых, оттого очень опасных. На пустоши Алёшка подкапывал можжевельники, искал лучшие, самые прямые корни, палками подваживал, отрезал нужные куски длиной со свой немаленький уже рост, острым-преострым ножом от побегов и усов слегка очищал, потом бечёвкой увязывал, тяжёлые камни к каждой заготовке привязывал, всем весом нажимал и поднимал на толстой сосновой ветке сушиться, но не на солнцепёке. Неделю спустя пробовал, какой прут ровно гнётся, не винтом, чтобы без свили лишней, придирчиво выбирал – уж в чём-чём, а в дереве он разбирался, отец выучил.

Кору с заготовки он не снимал, чтобы дерево не трескалось, чтобы как в оплётке, в чехле из коры было. Лишь делал специальные петельки на концах, чтобы тетиву приладить, да лишь чуть срезал оставшиеся побеги, ни в коем случае не заподлицо, чтобы дерево в этом месте не слабело. Потому-то его луки были внешне корявые, некрасивые, будто леший какой делал спьяну, но многие зареченские мальчишки душу бы продали за лук такой замечательной упругости и хлёсткости. Стрелы он делал из лучших побегов лесной рябинки или из прямых прутьев кустарников, заполонивших пустошь, – это не лёгкая, расщепистая сирень, настоящее дерево. Целыми днями Алёшка мастерил себе оружие – первые результаты его не устроили, и раз пять он переделывал и лук, и стрелы…