Индейцы и школьники

Как так получилось? А? Ответь мне, ты, Боже, которого нет и который есть. Ты! Ответь мне, я же знаю, ты же есть. Не можешь не быть – ты же ребят слышал, тех, кто кричали: “Боже, спаси и помилуй!” – там, под Оршей! Ты помнишь? Ты же видел всё это! Я уже не видел, а ты – видел, ты же всемогущий. Боже, так почему всё так идёт? А? А-а-а… и ты молчишь. Нечего тебе сказать? Нечего? Нечего! Или не хочешь? Знаю, не хочешь. Не хочешь. И что же мне делать, Боже правды моей? А? Как быть? Тасечка, солнышко, что же ты молчишь, что же ты идёшь передо мной в темноте этой, будь она неладна?! Тася, Тасечка, что же ты молчишь? Что же ты? Где же ты?»

2

Васю Добровского шатало и мутило. Он шёл домой. Да, шёл. Шёл, как мог. Он готов быть проклясть ту минуту, когда согласился на уговоры Валентина Стеценко, сменщика своего, зайти в каптёрку кирпичного завода, чтобы «так сказать, отдохнуть после смены да и уважить – в день рождения».

Было часа три ночи. Или утра. Нет. Ночи – вон какое небо звёздное. Но звёзды тусклые – луна светит, аж в глазах троится. Пляшет, зараза.

«Какой день? Так… Вчера было тридцатое. Или тридцать первое? Погоди. Получка? Нет – просто Валькин день рождения. Значит, сегодня ещё август. Зосечке завтра в школу. Завтра. Уже легче. Ч-ч-чёрт! Здоров этот Валька пить, бугай хренов. Жрёт водку, как кабан сечку».

Васька висел на заборе Пилиповича, на полпути домой. По ржавой проволоке жёсткой щетины протянулась какая-то липкая дрянь. Изо рта несло кислым перегаром, каждый вздох давался с трудом, каждый выдох раскручивал рулевую машинку в голове, отчего старенький забор начинал угрожающе скрипеть, трещать и ругаться. Вася неловко взмахнул руками и завалился назад, ударился задом о край кювета и покатился вниз, в пыльную траву, в темноту.

Так он лежал минуту, может, две. Глаза были полуприкрыты. Опять очнулся. Поднял руку, зацепился за доску забора, покрытую старой зеленью высохшей влаги. Попытался подтянуться – на одной руке, как всегда делал. Весёлое дело… Не получается. Никак. Только кусок доски в руке. Так, надо сосредоточиться. Он начал дышать ровно и глубоко, пытаясь выдышать, выкашлять дрянь, которая пропитала всё тело. Только голова закружилась сильнее, земля растворилась мягким тестом, горячим болотом стала баюкать и кружить – вправо, влево. Мягко так кружит, и забор всё время заваливается, всё время переворачивается через него. Где верх, где низ – непонятно.

Как же идти? Куда? Куда он шёл? Так. Шёл же. Вот. Домой он шёл. Домой. А надо – туда – домой идти? Как он туда придёт – такой? Хорош герой. Ох, хорош.

С настойчивостью майского жука, вылезающего на тонюсенькую веточку, он ворочался в пыльном кювете и на четвереньках поднимался наверх. Осторожно ставил ногу, потом колено, потом, взмахнув руками, пытался подняться, какую-то секунду оставался в таком неуклюжем полуприседе, пытаясь справиться с головокружением, но ватная земля колыхалась под ногами, и пустота сзади засасывала, притягивала его чёрными липкими щупальцами, и он валился навзничь, подбрасывая ноги, будто тряпичная кукла.

Опять несколько минут он лежал внизу. Синяя в клетку рубашка, щегольские светло-серые брюки давно стали бурыми от пыли, налипшей грязи и придорожного сора. Кряхтя и бормоча какие-то проклятия, он ухитрился сесть, привалившись к застонавшему забору. «Хорош».

Вдох.

Выдох.

Вдох.

Выдох.

Вроде стало полегче. Он рискнул сделать глубокий вдох. Ошибка. Желудок не согласился и взвился обезумевшей змеёй, ударил в сердце, ударил в глотку. Он еле успел повернуть голову, и кисло-желчная струя толкнула в горло. Блевотина вперемешку с кусочками какого-то вечернего мяса, нитками капусты выхлестнулась на траву, и эхо его судорожного вскрика ударилось о землю и поскакало мячиком по улице. «Хорош. Красавец».

Действительно, стало полегче.

Так. Надо было соображать. Но не хотелось. Вернее, не моглось. Навалилась липкая усталость. В голову стучало молоточками. Он был мутно, мертвецки пьян и сопротивлялся своему состоянию только чувством стыда – ему надо было домой. Он видел перед собой карие глаза Таси, поблёскивающие и бесконечно безразличные. Безразличные настолько, что он боялся встретить эти глаза на самом деле. Но всё равно он должен, обязан был добраться домой.

Да, домой. Дом. У него был дом. Полдома напополам с матерью. Уже не переделанная кладовка, а настоящие полдома, три комнаты, большая печь, веранда, сарай, погреб. Всё это он пристроил за последние годы – своими руками брёвна складывал, стропила тесал, с братом двоюродным Петей кирпичи складывал, всё после работы на молокозаводе, всё старательно делал, так, как привык за всю жизнь делать. Ульяна поделилась землёй. Ей наконец-то дали приличный кусок земли. Реабилитация и всякое такое. Такое… Шестьдесят соток. Двадцать пять Ульяна отдала дочери, ещё двадцать пять – сыну, а десять оставила себе. Вот так… Живи. Рой землю. Сажай картошку, разводи поросят и кур. Живи.