Индейцы и школьники

На всю жизнь братья запомнили ту картину: на подоконнике стоит худенький мальчик, коротко стриженный, с белым чубчиком, стоит в чёрненьких шортиках и синей рубашечке, застегнутой на все пуговки, машет рукой, прижимается носом к стеклу, смотрит на братьев и почти даже не плачет.

А они махали ему снизу. И если прогонял их сторож Сергей Сергеевич, то бежали они к забору, смеясь, забирались наверх. Витька обязательно оставался до последнего, фасонисто вынимал из-за уха папиросу, прикуривал не торопясь, посматривая на неторопливо подбегавшего грузного сторожа, потом смотрел на широкие окна, в одном из которых виднелась фигурка его двоюродного братишки. Жорка и Колька звали: «Яктык, пора! Ну, Витя!» Он спрыгивал и исчезал из виду.

А в палате начинался маленький пир. Ребята щёлкали запрещённые семечки, ели землянику или доедали варенье – одной ложкой, по кругу, словно индейцы трубку мира передавали.

Это было так давно, в далёком детстве, целых три года назад…

Но сейчас Алёшке Филиппову было очень-очень худо. Он был бледен и довольно-таки измучен. Любой его одноклассник, он это точно знал, уже сто раз бы отказался от такой «чести», но Алёшка упрямился. Наловить полведра лягушек сачком для бабочек, а потом содрать с них кожу – это сложно и взрослому, а в семь лет, да ещё тупым ножиком – очень было даже противно, страшно и страшно неудобно.

Зубами проще.

Ведь это Яктык попросил. Семилетний Алёшка своего двоюродного брата слушался и очень любил.

Очень-очень.

2

…Вот посмотрите – семилетний мальчик всем сердцем любит двоюродного брата. Он что, делал какой-то специальный выбор? Вряд ли. Что это такое – братская любовь? Или просто любовь? Просто любовь… Просто ли? Забавно… Как разобраться, кто, кому и что должен, чем обязан? Как определить, кому сколько положено любить? Кто сколько должен получить любви? Такими вопросами только взрослые люди задаются.

Те, кто любить не умеет.

Их души похожи на магазины.

У одних это маленькая лавчонка с пыльными полками. Эти покосившиеся полки заставлены бесчисленными баночками с прокисшими впечатлениями, свёртками с выдохшимися обещаниями, связками заплесневевших надежд. В углу стоят ящики с собранными бутылками пустых разговоров. Душно. Пованивает, но терпеть можно. Под потолком висит тусклая лампочка – она освещает всю эту каморку. Но благоразумно прикрыта выгодно купленным на барахолке абажуром скупости. В грязное оконце еле проползает осторожный свет – ровно столько, сколько положено. Даже поменьше – столько, чтобы не потревожить совесть владельца. Всё кажется каким-то старым, пыльным, заляпанным жирными пальцами. Но вот впереди, на прилавке, возвышаются большие пузатые весы – гордость хозяина. Они сверкают чистотой, все их детальки блестят от постоянного употребления. Рядом угрюмо поблёскивают гирьки зависти и корысти. Хозяин великолепно знает, как правильно взвешивать свой товар, как давать сдачу медяками своих поступков. Всё время прикидывает, сколько кому отмерить своей души. Сколько отвесить своей любви, до последней крупиночки считает. Это стоит посмотреть – как жадина отсыпает крупу своих чувств. Крупочка к крупочке. Если случайно зайдёт какая-то изголодавшаяся до ласки и заботы душа, то тут же появится хозяин, весь какой-то блёклый, выцветший, словно заношенный носок, но важный и солидный. Не он же к тебе пришёл, а ты к нему. Его товар тебе нужен? Нужен. Так что же ты мнёшься и запинаешься? Сколько тебе обещаний? Сколько надежды? Сколько тепла? Сколько добра? У него всегда есть товар. Он лезет на дальнюю полку, берёт банку, засовывает туда старый совок. Потом сворачивает из старой газетной болтовни кулёк, ставит на старательно подкрученные весы, отсыпает конфетки радости. Внимательно смотрит на стрелку весов, чтобы, боже упаси, лишнего не отсыпать. В таких лавчонках и магазинчиках часто обсчитывают. Посетители об этом знают. Но хотят сэкономить, сами-то не богаты. Хоть чуть-чуть выгадать. На копеечку, на две, на пятачок. Но и товар-то копеечный. И выходит смущённый посетитель из такой лавчонки, держит в руках разваливающийся кулёк с конфетками, оказавшимися на ярком свете какой-то липкой дрянью, и не знает, что делать. То ли преодолеть брезгливость и съесть (есть-то хочется, все люди голодные до чужой любви), то ли выкинуть в ближайшую канаву и бежать куда глаза глядят, пока сам не попал по ту сторону грязненького прилавка.