Индейцы и школьники

Надя бормотала и обнимала шею старой козы, которая терпеливо стояла. Может, животному даже нравилось такое обращение. Всякой живой твари нравится, когда её гладят, – и животному, и человеку. Животных даже чаще гладят. Люди больше словами – чаще бьют. Или ласкают. Или кричат.

– Что было? Немцы? – вопрос цыганки булыжником проскрежетал в немоте вокруг женщин.

– Да… – Тася нехотя проговорила, что-то рисуя пальцем на дорожной пыли. – Танкисты. Её двух девочек, двух близняшек… К себе взяли на ночь. А наутро к танкам привязали и разорвали.

Аза чуть заметно вздрогнула, только пригнулась к земле сильнее. Кому ж хочется такое в себе носить? Кому такое знание нужно? Пригибает такая лишняя правда к земле, в землю вдавливает. А Тася продолжала, комья болючих слов роняла, медленно, тихо и печально-спокойно.

– Вот… А Надя тогда и повредилась. Ходила кругами по улицам. Где могла, там ложилась. То кричала, то плакала, потом замолчала. Её люди к себе брали. Добрые люди. И врач наш смотрел. Только ничем не могли помочь. Вот она с козой до сих пор и ходит. К ней в хату соседки приходят, что-то поесть приносят. А она целыми днями по улицам ходит, козу вот эту вот свою водит, лентами украшает. И всякий раз – то «Любочка», то «Танечка». Люба и Таня – близняшки её были, значит.

Тася помолчала. Цыганка старой вороной сидела, обхватив свои колени, свившись в узел, и всматривалась перед собой, словно видела что-то далёкое.

– За что люди такие звери?

– Не знаю, не знаю. Ты ж старая уже, много жила, знаешь сама.

– Ничего я не знаю. Вот этого вот не знаю. Не понимаю. Сами еле живы остались. Мне недавно люди передали – нашли в Бендерах, ну, этих… Этих… Которые наших людей из Ясс убивали. Наших, кто старый был, подушили, молодых постреляли. А девочке одной, самая красивая была, я знала её маленькой, она ж такая была – самая красивая в роду нашем была, – груди отрезали, прямо перед всеми, живой отрезали. И ведь не удрали же… На что надеялись? Их же все люди искали. Все. Земля гудела, так искали. По всей Бессарабии искали. До Одессы ходили – искали. К венграм ходили. К полякам ходили. Везде – лишь бы найти – везде ромалы ходили, друг друга просили – лишь бы найти. Вот и нашли… Люди нашли.

– Ясно. Сами?

– Да. Закопали их. Возле перекрестья дорог.

– Ясно.

– Живыми.

– Понятно…

– А ты откуда умеешь? Кто научил?

– Мама. Бабушка. Бабушку – прабабушка. Научили.

– Вижу. А ты видишь? Всё видишь?

– Да. Что могу.

– Бедная ты. Счастливая. И бедная. Меж тремя смертями живёшь.

– А что делать – жить-то надо. Дочка.

– Её спасёшь.

– Да? Получится? Ты точно знаешь?

– Получится. Две жизни спасёшь, с того света достанешь.

– Откуда?

– Этого я уже не знаю. Что я тебе? Что я тебе, что? Брехуха какая-то? – Аза совершенно неожиданно для самой себя разозлилась.

И что злиться-то было? На кого? На эту девочку, которая так много знала о себе и о людях? На то, что жизнь вот такая, что волком выть, кошкой мяукать, непонятно каким зверем орать, что так сердце печёт? Кого вернуть, куда шагать? На что жаловаться? Небу? С неба вода течёт, но не солёная, как слёзы. Земле – так она все слёзы человеческие впитывает. Кому пожалиться, что кости истончились, а кожа иссохла вся? Кому рассказать, что сила уходит, тело морщится, дряхлеет, что время так сжимает, так стискивает, что выдавливает, по капле выдавливает – улыбки, любовь и надежды, только круче землю делает – так, чтобы шагать было как по лестнице – по бесконечной лестнице наверх, к бесконечному Богу?

– Всё. Пора мне. Сейчас Геля придёт – дочку твою приведёт. И не говори ничего, – замотала головой цыганка. – А то гляну дурным глазом…

– У тебя глаз не дурной.

– Тебе-то! Тебе-то – откуда ведомо?! Знаю, что говорю. Ступай. Будет тебе две смерти и две жизни. А там – как Бог даст. Прощай.

– И ты прощай.

Старая Аза встала, потянулась, крякнула от неожиданно защемившей поясницы, по-стариковски суетливо потёрла спину, осторожно, помаленьку да потихоньку, разогнулась, потянулась. Посмотрела кругом. Секунду, ровно секунду стояла она, как молодая. Потом, как несмазанный механизм, с похрустыванием и скрипом, согнулась, скрючилась, прижала руку к боку. И пошла к табору, подшаркивая подошвами стоптанных ботинок, шелестя юбками.

Тася слушала, как удаляется старуха, как стучит палка. Ждала дочку. Вскоре по дорожке затопотали родные ножки. Счастливая Зося пробарабанила пяточками чеботуху – «та-тататта-та-та!».

– Мама! Мам-ма! Смотри!

И девочка завертелась в танце, а красно-чёрная расписная шаль распустилась над ней дивным маком, закружилась огненно-чёрной птицей.

– Красивая шаль. Береги её. Это не простой подарок. Не простой. Береги. Всю жизнь береги.

– Да? Честно-пречестно? Буду. Буду, мамочка. Ну! Ну же, мама! Мы пойдём? Пойдём домой? Ой, а что с Надькой… ой, с Надей делать будем?

– Ничего. Она возле своего дома. Она уже дома, – Тася оглянулась, поднялась, отряхивая невидимые соринки с подола. – Эй, Надя! Домой иди! Домой иди, понимаешь? Дочку покорми. Иди, Надя, домой идти надо. Дочку кормить надо. Иди. Иди-иди. Ступай.