Индейцы и школьники

Витька и Жорка Трошины стали в семье Анатолия подкидышами поневоле – не совладав с навалившимися послевоенными проблемами, вдовая Зинаида привезла Витьку и Жорку своему старшему брату, получившему после войны двухкомнатную квартиру в Зареченске и бывший финский хуторок на одном из бесчисленных островов, разбросанных по плёсам Сувалды.

В Союзе не могло быть хуторов. Но они были. Много чего было, о чём мы забыли.

Пока Филиппов целыми сутками пропадал на стройках – его плотницкие бригады отстраивали сметённый войной Зареченск, – Александра по-крестьянски основательно вела хозяйство. К 1947 году Филипповы даже умудрились завести корову, сено и камыш для которой молодые хозяева накашивали на соседних островах и привозили на хуторок на «фофане» – большой четырёхвесельной лодке. На столе Филипповых появились молоко, сметана, творог. А где корова, там и куры. Вот хозяйство потихоньку и разрасталось, дети окрепли, щёчки их покруглели. Можно было жить. Поэтому совершенно неудивительно, что к Филипповым, да и на другие острова, где бывшие блокадники старательно осваивали брошенные финские делянки, заявилась «Чёрная кошка».

Возможно, что людская молва несколько приукрасила те события: после войны «Чёрные кошки» появлялись повсеместно в окрестностях советских городов, больших и не очень, и, скорее всего, история о неуловимой банде отчаянных и безжалостных уркаганов была народным объяснением тому непонятному для простых людей бандитизму, которого, по идее, не должно было быть в победившей и настрадавшейся стране – ведь после войны всё должно было стать лучше. Трудно, да, но всё-таки ожидаемо лучше, иначе… Иначе – зачем столько народу полегло? За две войны оружия по всему Карельскому перешейку было набросано полным-полно, поэтому лихие люди при желании не имели в нём нехватки. И горе было тем семьям, кого заставали на дальних хуторах отсидевшиеся в тылу урки.

Но Филипповым повезло. В тот ослепительно-яркий, солнечный июльский день всем семейством они отправились на дальний покос, а уже вечером, когда их большой просмоленный «фофан» подплывал к родному острову, Толя издали увидел дым и весёлый огонь, с треском и свистом пожиравший постройки соседей, и благоразумно не сунулся спасать своё имущество. Среди густых кустов черёмухи, опоясывавших остров, он увидел несколько замерших фигурок. У Толи даже защекотало внутри от мысли, что кто-то сейчас спокойно выцеливает его и его детей. От греха подальше он тут же развернул лодку, побросал тяжёлые снопы за борт, украдкой перекрестился, и стали они с Александрой грести к Зареченску, до крови разбивая руки.

Колька сидел на задней банке, держал весело гулившего Алёшку и круглыми от страха глазами смотрел на Александру, которая резиново улыбалась, налегала на вёсла и шутками-прибаутками веселила ребят. Толя и Александра даже весёлые песни затянули, мало-помалу и Николенька тоже запел за ними – так здорово было плыть, так замечательно было петь: «Так пусть же! (гребок) Крас! (гребок) ная! (гребок, гребок!) вздыма! (гребок) ет власт! (гребок) но! (гребок) свой штык (гребок) мозо! (руки болят!) лис! (гребок!) той рукой!» Только раз не смогла удержаться Александра – оглянулась она на белое лицо хрипло поющего мужа, увидела его покалеченные руки-клешни, сбитые в кровь, и слеза соскочила с её ресниц. Но только одна слезинка – Александра была большая молодец.

Уже возле самого Зареченска, недалеко от спящего берега, Толя и Александра выпустили вёсла и попадали на борта лодки. Их тяжко стошнило от перенапряжения, но больше от страха за детей. Чёрный нос лодки продолжал разрезать гладкое зеркало широкого плёса длинными расходившимися усами-волнами, чуть слышно журчавший след за кормой чертил пологую дугу по тихо вздыхавшей воде, и в жемчужной бесконечности белой ночи было слышно, как хрипят загнанные люди…

Спустя две недели Толя вернулся на «хутор» и, к своему удивлению, обнаружил, что банда не сожгла его дом, только разворотила всё и побила – видно, что искали ценности, да, похоже, не нашли. Да и искать было нечего. Птица была перебита, весь двор был запорошен перьями. В сарае он не смог удержаться дольше секунды – его мгновенно и мучительно вывернуло при виде отрубленной головы Бодайки, мутно и укоризненно смотревшей на него из зачервивевшей кучи костей, требухи и кровавой дряни. Толя почувствовал, что его мечты, его тяжёлый труд были залапаны чужими, воровскими, липкими руками, поруганы и втоптаны в грязь теми, кого ещё со времён блокады он ненавидел искренне, всем сердцем. И такая боль и лють закипели в его сердце, что был бы он один, то пошёл бы, как в войну, нашёл бы и стал рубить и резать, рвать руками блатную сволочь. Но Алёшка, Николенька, Сашенька…