In carne

Погони слышно не было, но Тиша чувствовал, что зверь бежит следом. Нагоняет. И осталось-то всего ничего, а ноги деревенеть начали, да пятки о мостовую в кровь истерлись. Больно. Но хуже, что страшно. Алибо лучше? Да. Страх придал сил.

Ноги вновь заработали. Аж ветер в ушах свистал! Вот он, Ольгин дом. Вот он — сто шагов, тридцать, десять…

— Ольга, открывай! — закричал Тиша, взбежав на крыльцо. В дверь забарабанил. — О-о-ольга-а-а!

Девка лишь очи продрала спросонок, а Тихон уже вырвал дверь вместе с засовом, ползал по горнице на четвереньках, дверь в подпол на ощупь искал. Да где же ты? Вот! Ну, наконец-то! Спрыгнул вниз, нашел потайную щель меж бочонками, достал волшебный самоцвет.

— Камушек, родимый, спаси меня! Камушек! Я это, Тиша, знакомец твой, — затараторил холоп. Страх, давший ему сил во время ухода от погони, так же забрал их, только в руках холопа оказался Инкарнатор. — Слышишь меня? Что ж ты молчишь-то? Ответь, а? Камушек, родненький ты мой…

— Тихон? Ты это чегой какой дурной-то? — раздался сверху голос Оли. Невеста стояла возле раскрытого люка в простой ночной рубахе. — Случилось чего? Гнался кто за тобой? Ну? Ворвался, дверь испортил. Рассветет, уделывать будешь. И никаких мне «потом», ясно те?

Ольга была совершенно спокойна. Вот же! А если б грабители?

Тиша начал потихоньку приходить в себя. Ольгино спокойствие вдруг вселило в него уверенность, что больше сегодня ничего не произойдет.

— Олюшка, надо дверь сейчас закрыть! Там… этот…

— Кто, Тихон? Черт зелен? — хохотнув, спросила Ольга. — Сапоги-то новые, гляжу, уже сняли. И штаны с рубахою. Или пропил? Эх, мужик… Полагаешь, надобен мне в доме пьяница?

Однако говорила девка без злобы и гнева. Даже ласково как-то. Тихон положил Камень за пазуху и полез наверх. Ольга прикрыла дверь, в уши для бруска-засова, теперь сломанного, положила ухват. Стояла теперь посреди горницы в лунном свете, проникающем из окна. Ах, ну что за фигурка! Тиша залюбовался.

— Так и будешь с раскрытым ртом стоять? — спокойный Ольгин голос вывел холопа из прострации. — Ночью спать надо. На то ее и придумал Господь. К себе не пущу. Ложись вон на лавку. Овчиной укройся. Спозаранку одежу тебе найдем. Завтра-то день какой забыл?

— Как забыть-то, Олюшка? Разве можно? — ответил парень. — Не хочется спать. Да и не смогу. А ты ложись. Отдыхай.

— Отдохнешь с тобою, — вздохнула девка. — Ладно уж, светать скоро будет. Скотину кормить, буренку доить.

Надела сарафан, запалила лучину. Села возле стола заплетать косу.

«Ах, ты, девица-краса моя. Умница, хозяюшка, — думал про себя Тихон. — И почто так свезло дураку?»

Повезло, это верно. Таку девку попробуй еще найди. А рукодельница какая! И карахтер спокойный. Така за скалку чуть что хвататься не будет. Словом пристыдит.

— Тиша, ты кушать не хочешь? — спросила Ольга, потягиваясь. — Щи вчерашние есть. Холодные. Аль кашу поставить? Но за дровами во двор надо выйтить.

— Во двор? — переспросил Тихон. — Нет, Олюшка. Каши не хочется. А щец похлебать можно. Не рано ли только?

— Раненько, — кивнула девка. — Да только спать ложиться теперь недосуг. Пособишь мне со скотиною? Коль все одно тут?

Тихон кивнул. Говорить не хотелось, так вдруг стало хорошо.

— Рассказывай уже, — велела Ольга, присев рядом. — От кого ты хорониться ко мне пришел? Наши буянят, слободские? Аль шпана заезжая напала?

Холоп не знал, что и сказать. Но решился. Коль любит — поверит. Махнул рукой, да и выложил все начистоту.

А там уж и рассвело.

* * *

С первыми лучами солнца слободка ожила. Петухи пропели заутреннюю, заблеяли козы, коровы замычали. Ольга покормила кур и пошла доить Буренку. Тихон, одевшийся в покойного девкина тяти порты и рубаху, взял грабли. Отправился чистить хлев… Быстро со всем справились. Вдвоем-то! Потом кашу варили. Вместе. И так им было хорошо и весело, словно жили они всю жизнь лишь друг для дружки. Налюбоваться не могли.

Тишин рассказ был настолько простым и сердечным, что не поверить в него было невозможно. Оля и поверила. А что? В мире Господнем чего не случается?

Но пора было возвращаться.

Пусть хозяин спит, дел невпроворот. Дом прибрать после вчерашнего пира, сапоги почистить, камзол вытрясти. Да и кофий смолоть-заварить. Меланье к нему прикасаться Ахрамей Ахрамеич не велелит — не бабское дело. Причуда, конечно. Но на то он и барин, чтоб дураковать иной раз. Совсем без причуд сама жизнь скучна.

Вот только боязно слегка. А вдруг да ждет поганый зверь? Притаился где за поворотом, в канаве придорожной спрятался? Иль в самом доме укрылся от глаз?

Но мысли нехорошие Тихон гнал прочь. Да и самоцвет, все еще лежащий за пазухой, приятно терся о тело и давал ощущение какой-никакой, но уверенности. Ну и, слава Богу…