Имени такого-то

Директор ДК посмотрел на него с большим отвращением и повел кривыми тропами к себе в кабинет, и когда Сидоров вернулся в зал, ощущая, что в мире нет места драгоценнее и прекраснее, чем внутренний карман его пиджака, Евстахова с той же страшной, надетой поверх лица улыбкой, стояла, накинув пальто на купальник, прямо посреди зрительного зала, и раздавала автографы с таким видом, будто это было самое привычное дело для дурдомовской нянечки. Сидоров, взбешенный, подошел, взял ее за руку и повел в коридор, как впереди Минбах вел детей, и сказал: «А ну хватит, надевайте юбку», – и Евстахова улыбнулась такой крошечной понимающей улыбкой, что он вдруг оцепенел от ужаса и отвернулся. Она достала из сумки юбку, кофту, пояс с чулками и отошла в уголок.

– В туалет идите! – рявкнул Сидоров. Она рассмеялась и пошла по коридору, и тут появился Минбах, как раз водивший детей в туалет, и Сидоров подивился, что от Минбаха столько пользы.

Вышли в темноту, черное небо было спокойным, но нарастала тревога, и Минбах подхватил на руки засыпающую Грушу, потянул Ганю за собой. Оганянц плелась из последних сил, Сидоров и сам еле стоял на ногах, и когда добрались наконец до больницы, меньше всего на свете ему хотелось разговаривать с кем бы то ни было, но надо было отчитаться перед Райсс. Стоя в омерзительно освещенном коридоре с занавешенными окнами, он потрогал пальто слева, у сердца, и вдруг Евстахова взяла его за рукав.

– Сколько нам заплатили? – спросила она строго, и на секунду Сидорову показалось, что она потребует свою долю.

– Триста, – зачем-то соврал он.

Она огляделась, и он зачем-то огляделся, но коридор был пуст, и она сказала:

– Держите, – и протянула ему пачечку аккуратно, по номиналам, сложенных купюр. Больше всего было рублевок, но снизу лежали несколько десяток и две пятидесятирублевки. В сумме набиралось рублей двести, а может, даже и двести пятьдесят. От стыда ему стало нехорошо, и он принялся отталкивать маленькую ручку с деньгами, а Евстахова сказала раздраженно:

– Перестаньте, нам сейчас нужнее.

Он не понял, а она уже рылась в карманах, и на свет появились приличные карманные часы луковицей, два портсигара – серебряный и кожаный, и маленький женский медальон на дешевой серебряной цепочке.

– Вот еще, – сказала она. – Больше не получилось, задергали с автографами.

Тогда он понял и задохнулся. Она стояла и смотрела на него, а потом сказала очень спокойно:

– Прекратите, вы тоже тот еще жук.

– У воинов! – сказал он сипло. – У красноармейцев!..

– Нет, – сказала она спокойно, – только у гражданских.

– Вернуть надо, – сказал он растерянно, – все вернуть, я завтра же…

– И только хуже сделаете, – сказала она очень серьезно. – Вы подумайте хорошо.

Он снял очки и стал рукавом размазывать слезы по бледному длинному лицу. Она молча запихнула вещи в карман его пальто. Он побежал трусцой по коридору и наткнулся на Сутееву, привалившуюся к стенке. Удочка ее, торчавшая из-под самого края светомаскировочного полотна, покачивалась над полом, и он не удержался, сказал:

– Вы с ума сошли! Свет пробивается, ну дождались бы утра! – Но Сутеева никак не отреагировала, даже не подняла головы, и он спросил, поддавшись тревоге и любопытству: – Ну что там у вас?

Тогда она протянула ему маленькую фотокарточку с рваной дырой от рыболовного крючка в правом углу – на фотокарточке выбритый красноармеец с красивыми губами и ранней складкой между бровей смотрел мимо объектива.

– Переверните, – сказала Сутеева.

На обратной стороне карточки хорошим почерком было написано: «Дорогим мамочке, папочке и всем близким, родным, сестре, обоим братьям, всем малышам-племянникам, шурину, невестке. От любящего вас сына, брата, дяди Пети во время пребывания в рядах РККА. Любящий вас П. Сутеев. 24.5.1937 года».

– Хорошая фотография, – вежливо сказал Сидоров.

Тут Сутеева медленно сползла спиной по стене и села на корточки.

– Ну что такое? – спросил он. – Что еще такое?

Тогда она шепотом сказала – так тихо, что Сидорову пришлось наклониться:

– Где они все? Детей забрали, всех в тот год забрали, не знаем даже, кто где. Мать одна осталась, с горя умерла. Зачем это написал? Что сказать хотел?..

Сидоров быстро выпрямился и старательно, на весь коридор, очень громко произнес:

– Вам бы сейчас сладкого, Настасья Кирилловна, – пойдите-ка на кухню, возьмите кусок пряника, скажите – я послал.

Сутеева замотала головой, покрытой темно-серыми палочками пробивающихся жестких волос, и ответила тихо:

– Стыдно, но не могу больше пряники…

Тогда Сидоров развернулся, быстро побежал в туалет и там, в дальней кабинке, стараясь не шуршать бумажками, с тихим стоном запихнул обе конфеты разом себе в рот.

13. Детское