Имени такого-то

– Опять протестовать будете?

– Буду, – сказал Гороновский. – Везти раненых на барже – это безумие. Вам, может, на ваших пациентов плевать, а мне не плевать. Ваши, может, перенесут, а мои не перенесут.

– А оставлять не безумие? – спросил Борухов вкрадчиво.

– Вы что, извините, хотите от меня услышать? – так же вкрадчиво поинтересовался Гороновский.

– Доводы написали? Тезисы? К воротам собираетесь прибить? – злобно спросил Борухов.

– Какие тезисы, – вдруг бессильно сказал Гороновский. – Зафиксировал, так сказать, свою позицию в официальном заявлении. Пусть будет.

Борухов посмотрел на Райсс, паковавшую с Малышкой истории болезней в старые наволочки, и подумал, что ей сейчас не хватает только позиции Гороновского в официальном заявлении. Впрочем, Райсс в последнюю пару дней была как-то подозрительно легка и весела, и когда он попытался подколоть ее на вечернем обходе («Вам, я вижу, Эмма Ивовна, сил не занимать! Первитаминчиком не поделитесь?»), она ответила ему довольным смешком («А вы сами вырабатывайте, внутренними ресурсами организма!»). Наволочки были идеей Сидорова, они сейчас много что паковали в наволочки, благо сука Потоцкий ничего не выбрасывал, даже списанное постельное белье, и вообще шутки про Потоцкого очень сейчас выручали их, все неудачи валили на призрак Потоцкого, и в ходу была фраза «Потоцкий гадит». Наволочки рвались и расползались, их надо было зашивать, можно было сколотить ящики (трудотерапия!), но для досок нужны были деньги, деньги, деньги, а денег не было. Сидоров обещал найти деньги, Сидоров по полдня пропадал на рынке, но что было еще интереснее – Сидоров шептался с Евстаховой, и один раз Борухов, застукав их, когда секретничали возле ординаторской, сделал вид, что ему срочно надо высморкаться, и услышал, как старший медбрат спрашивает эту железную пуговицу:

– У вас купальник же есть?

На секунду Борухов вспомнил, как дед рассказывал ему о затопленных баржах с золотом «белых» на Москве-реке, и понял, что совершенно не удивится, если эта пигалица готова на рассвете нырять с какого-нибудь обрыва в ноябрьскую воду.

12. На сладкое

Как ни старались газеты и радио, людей в метро днем было гораздо меньше, чем Сидоров привык видеть: ночами волей-неволей сюда приходили спасаться от выматывающего душу небесного жужжания, от бомб и «зажигалок», от страшных одиноких мыслей о тех, кто далеко, и о том, что впереди, но днем старались держаться подальше, хотя даже «Пионерская правда», которую исправно получало в двадцати пяти экземплярах детское отделение, через день писала, что нодулярный дерматит совершенно безопасен для людей. Может быть, если бы не запах, не тяжелый запах звериной болезни, наполнявший собой станции и совершенно невыносимый на эскалаторах, было бы полегче, но Сидоров и сам поймал себя на том, что, когда стали переходить на «Площадь Революции», он закрыл лицо перчаткой и всю дорогу старался не смотреть на взбугренный мех поручней и проступающую сквозь него покрасневшую, гноящуюся кожу.

– Это, дети, результат нервного истощения, – говорил на эскалаторе не способный подолгу молчать Минбах скисшим Гане и Груше отвратительным приторным тоном детской передачи. – В целом нодулярный дерматит является инфекционным заболеванием, однако в ситуации сильной психологической нагрузки ослабленный организм не может эффективно сопротивляться инфекциям, и получаются вот такие пироги. Ну ничего, скоро мы побьем немца, и наше метро будет здоровенькое!

Ганя и Груша уткнулись личиками Минбаху в пальто и подозрительно терлись о него сопливыми носами, явно вызывая у Минбаха сильную психологическую нагрузку, и только Евстахову нодулы явно занимали: в одну, особо крупную, она резко ткнула пальцем и тут же восхищенно сказала: «Дергается!», и Оганянц, замыкавшая цепочку, вдруг изо всех сил ткнула ее саму пальцем под лопатку. Евстахова ойкнула и усмехнулась.

Вышли наконец на Праздничную, продышались. Оставалось идти минут пять. Сидоров обернулся на Ганю и Грушу, которых вел Минбах: близнецы держались за руки, шли в ногу, и их, замотанных до бровей платками, одетых в одинаковые пальто из запасов Потоцкого, было не различить. Выглядели они после метро вялыми и квелыми, и Сидоров нервничал все сильнее – его план был таков, что с них должно было все начинаться, а потом они получили бы по чашке сладкого чаю и сидели бы, дай бог, смирно, и дальше бы все пошло своим чередом. Сидоров нащупал в кармане НЗ – две настоящих шоколадных конфеты, предусмотрительно выменянных на два кило картошки и предназначенных в качестве взятки на случай непредвиденных ситуаций. Он возлагал на эти конфеты много надежд, но пока решил, что в крайнем случае начнет всю программу с Евстаховой.