Имени такого-то

Синайский покивал из первого ряда. Становилось интересно. Борухов потер руки и шепнул Синайскому:

– Да у кого-то амбиции.

Синайский ласково улыбнулся. Минбах принял улыбку на свой счет, сложил руки на животе и вдруг довольно неплохо запел, начав низко и впечатляюще:

Утеса гру-у-у-удь седу-у-у-ую моет
Волны солё-о-о-о-оной би-рю-за-а-а-а!
Есть острово-о-о-о-ок на чё-о-о-орном мо-о-о-оре
С названьем стра-а-а-анным – Береза-а-а-ань!
Там скалы дыбятся горою,
Там чайки мечутся, крича!
Там Шмидта, красного героя,
Сразила пу-у-у-у-у-уля палача-а-а-а!

– Ничего так, – прошептал Борухов Синайскому. – Неожиданно.

– Ну, и вот тут припев, представляйте себе, что это, так сказать, дети, – сообщил Минбах и запел высоко, показывая одной рукой на выстроившихся у него за спиной, переминающихся с ноги на ногу детей, а другой изображая какие-то пассы:

Шумит зеленая волна-а-а-а,
Заря багряная гори-и-и-ит,
О звонкой славе лейтенанта,
О звонкой славе лейтена-а-а-а-а-анта
С веками море говорит,
С веками море говори-и-и-и-ит…

– Ну, тут опять я:

Его казнили на рассве-е-е-е-ете,
Рыдало мо-о-о-оре за спиной,
И стало больше на плане-е-е-е-е-е-ете
Щемящей ра-а-а-а-а-а-аною одно-о-о-о-о-ой!
Когда предутренние росы!
Лучом окрасятся в коралл!
Встают очаковцы-матросы
И с ними кра-а-а-асный адмира-а-а-а-а-а-а-а-ал!!!..

– Господи, жуть какая! – прошептал Борухов, но Минбах уже опять полуобернулся к детям и пел нежненько:

Шумит зеленая волна-а-а-а,
Заря багряная гори-и-и-ит,
О звонкой славе лейтенанта,
О звонкой славе лейтена-а-а-а-а-анта
С веками море говорит,
С веками море говори-и-и-и-ит…[2]

– Гм-гм….

Зааплодировали, и зааплодировали хорошо – хлопал Синайский, изо всех сил хлопала Малышка, радостно захлопал хор, и Борухову пришлось подняться на сцену, чтобы кое-кого немножко успокоить. Он еще сидел на корточках перед слишком расходившейся шестилетней Кочиковой, когда вдруг совершенно небесный голос – Борухов даже не сразу понял, что это два голоса, а не один, – запел слева от него:

Кто в кроватоньке не спит, ручки-ножки шевелит?
На окошке я сижу, строгим поглядом гляжу.
Спи, малютка, баю-бай, поскорее засыпай,
А кто будет егоза, тому выклюю глаза!
Один глаз снесу в колхоз, а другой сожрет матрос,
Будет он бежать-кричать, по моим врагам стрелять,
Всех моих врагов убьет его черный пулемет,
Буду я отец родной над Советскою страной.

Стало очень тихо.

– Это откуда песня, Грунечка? – осторожно спросил Борухов.

– Нам Сталин пел, – сказал Ганя звонко.

– Каждый день прилетал и пел, – подтвердила Груня. – Только так и засыпали.

Захлопали сиденья кресел. Минбах заметался по сцене.

– Вы репетируйте, репетируйте, Минбах, – сказал Синайский, семеня к выходу. – Очаковцы-матросы – это очень хорошо, – а Борухов взял за ручки Ганю и Грушу и осторожно повел за собой.