Имам Шамиль

В горах робеет только тот, кто несет недобрую весть. Салих склонил голову перед имамом, хотел сказать слово, но запнулся.

— Яллах! — произнес Шамиль, в смиренном горе опустив веки.

— Он при смерти, — прошептал Салих.

Лицо Шамиля вмиг оживилось.

— Коня! — сказал он молодому нукеру.

Джамалуддин был в тяжелом состоянии. Одни хрупкие кости, обтянутые белой кожей, остались от молодого блестящего офицера царской службы. Слабо блеснули его угасающие глаза при виде отца. Он с трудом протянул ему высохшую руку.

— Сын мой, аллах не без милости, скоро тебе станет легче. Я послал в Хасав-Юрт за хакимом.

Выезжая из Ишичали, Шамиль отправил Хаджиява и Салиха с четырьмя мюридами за русским врачом. Посыльные мчались с белым флажком по трудным дорогам. Торопливые кони скользили по липкой апрельской грязи. Жители сел, мимо которых летели всадники, удивленными взглядами, застыв на местах, провожали торопливых путников. Маленький белый флажок оказывал на всех магическое действие.

Начальник хасавюртовского гарнизона Мирской, лично знавший Джамалуддина, в разговоре с парламентерами спросил:

— Где сейчас находится Джамалуддин?

— Об этом не знают даже многие наши, говорить не велено, — ответил Хаджияв.

— Ну что же, я не буду настаивать. Ежели лекарь Петровский изъявит согласие ехать, пусть едет, — сказал Мирской.

— Надо ехать, — согласился полковой лекарь.

— Эти трое останутся в залог, — сказал Хаджияв, указав на Салиха и стоящих рядом с ним двух мюридов.

Седьмой оседланный конь без всадника, которого вел за узду один из парламентеров, был предназначен для лекаря. Петровский, взяв с собой санитарную сумку, сел на коня.

Теперь три горца с человеком в русской военной форме мчались обратно в горы. Настроение у Петровского вначале было бодрым. На крутых подъемах и обрывистых спусках, когда кони замедляли шаг, он перебрасывался словечками с едущим впереди или рядом Хаджиявом. Этот гарнизонный врач никогда не был в глубине гор. Сначала он с явным любопытством смотрел вокруг. Апрельский день был теплым, солнечным. Зеленели долины и горы. Высоко, в синих просторах неба, неподвижно распластав крылья, парили орлы. Вечером, сменив коней в одном из аулов, наспех перекусив, парламентеры поскакали дальше, увозя с собой обмякшего, непривычного к длительной верховой езде русского врача. Петровский стал молчалив. Пугливо озирал он силуэты гор, причудливые уступы скал, мрачные темные долины. Тревога вкрадывалась в уставшую душу, страх за собственную жизнь. Приходили самые фантастические мысли. Он уже считал себя пленником грозного Шамиля, которому тоже нужны образованные медики, но, вспоминая о заложниках, немного успокаивался, вверяя свою судьбу спасителю.

Длительный и трудный путь по горам и лощинам казался бесконечным. На рассвете, когда проводники, въехав в другой аул, вновь сменили коней, Петровский чуть не взвыл в отчаянии. Он не мог стоять от усталости. Непослушные, широко расставленные ноги его отказывались двигаться. Сочувственно улыбнувшись, ловкий Хаджияв помог ему вновь сесть в седло. Петровский буквально качался из стороны в сторону от бессилия, вцепившись обеими руками в луку черкесского седла. Он отказался от сухой лепешки с сыром, которую с аппетитом ели на ходу его спутники. Когда проезжали мимо аварских аулов, Петровский видел злобные взгляды жителей, обращенные на него — гяура. Наконец, перевалив через хребет, маленький отряд достиг аула Сул-Кади, где был спрятан больной Джамалуддин.

Все жители высокогорного селения высыпали встречать хакима.

Хаджияв подъехал к распахнутым воротам двухэтажной сакли. Петровскому помогли сойти с лошади. Кружилась голова, ноги не повиновались ему. Изнуренного трудной дорогой врача подбодряло чувство национального достоинства. Он, русский, не хотел показать своей слабости перед людьми, которым седло казалось троном нечеловеческое напряжение — обыденным явлением. Но усталость взяла свое. Петровский проковылял даже мимо Шамиля, не удостоив его вниманием. Войдя в саклю, где лежал больной, он сел на пол рядом с постелью. Джамалуддин сделал знак, чтобы все, следовавшие за русским хакимом, удалились.

Полковой лекарь пощупал пульс, осмотрел, послушал, дал капли и тут же рядом с больным растянулся на полу, попросив разрешения у Джамалуддина вздремнуть часок. Однако «дремота» человека, который чуть ли не трое суток не сходил с седла, перешла в глубокий сон, который длился день и ночь. Только к утру следующего дня доктор открыл глаза.

Джамалуддин не спал. Петровский вскочил, извинился, не поняв сразу, где он.

— Поспите, доктор, еще рано, в доме не поднялись, — прошептал Джамалуддин.

— Благодарю, я выспался, вот только не могу понять — вечер это или раннее утро.

— Утро, доктор, — ответил Джамалуддин.

Петровский глянул в окно. Первые брызги рассвета легли на темное небо.

— Простите, пожалуйста, Джамалуддин, мне стыдно перед вами, но путь к вам был сверх моих сил и воображения.