В противоположность этим эпизодам, Фетида не появляется подле своего сына ни в час его предательского убийства, ни даже после него (VI, 406–470), — потому что эта сцена разворачивается вдали от моря, там, куда персонификация этой стихии доступа не имеет. То же касается Авроры, оплакивающей своего сына Мемнона не тотчас по его смерти, но на следующий день (crastina… Aurora, VI, 370 сл.), то есть появляющейся лишь тогда, когда позволительно явиться заре. Таким образом, в Фетиде и Авроре Иосиф лишь персонифицирует природные феномены, но так искусно, что возникает иллюзия деятельного участия богов в сюжете. С другой стороны, Минерва, удерживающая Ахилла при самых воротах Трои (VI, 369), — лишь олицетворение благоразумия[45]; встреча Ахилла с Минервой на поле боя могла бы дать повод для убеждающей речи богини или даже для состязания в речах, но Иосиф избегает этого, а в том случае, когда он все-таки влагает обширные речи в уста богиням, это происходит во сне Париса, чем снимается вся реальность происходящего. Напоследок Паркер приводит цитату из Гальфреда Винсальвского, показывая, что метонимии этого рода («под Фебом понимается солнце, под Эолом — ветер, под Плутоном — Тартар, под Нептуном — море») суть непререкаемое достояние современной Иосифу школы.
Ригг, отозвавшийся на статью Паркера через шесть лет (Rigg 2001), констатирует свое совершенное согласие с тем, что боги у Иосифа суть олицетворения природных феноменов (его собственные слова о «планетарных богах» у Чосера в «Рассказе Рыцаря», замечает он, не расходятся с этим), однако добавляет, что этим не исчерпывается отношение Иосифа к языческой религии. Ригг вычленяет у Иосифа пять типов отношения к язычеству:
1) историзм (описание языческих алтарей, храмов, жертвоприношений, изображений и эмблем богов, вера в реальность богов, выказываемая в речах персонажей: см. I, 545 слл.; III, 1–45, 212 слл., VI, 579 слл. и пр.);
2) критика и скептицизм («свирепая религия» в I, 83 сл.; старинная сентенция о страхе, сотворившем богов, в I, 107 сл.; осуждение поэтической вольности, изобретающей богов, в III, 454 слл.) — тут, однако, есть ряд двусмысленных мест, особенно в том, что касается пророчеств и знамений. Сон Андромахи (V, 430 слл.) неложно предсказывает смерть Гектора, сон Гекубы (III, 155 слл.) — бедствия городу от Париса; хотя Иосиф и потешается над верой в оракулы (IV, 215–45)[46], однако предостережения Гелена, Панфа и Кассандры в III книге, никем не услышанные, все же оказались справедливы. Во всех этих случаях, говорит Ригг, если Иосиф хотел остаться поэтом, он не мог позволить своему скептицизму отменить требования нарратива: будущее может быть предсказано и знаменья должны быть пренебрежены, чтобы дать место иронии;
3) судьбы, Фортуна и Фурии. Судьбы известны пророкам; традиция и поэтическая ирония диктуют в этом случае отказ от скептицизма. Судьбу и Фортуну он различает мало (ср. слова Антенора в III, 130 и 135 сл.). Судьба (принимающая также обличие случая или Венеры) обеспечивает отсутствие Менелая, Диоскуров и Гермионы, когда приплывает Парис (III, 203 слл.); Фортуна покровительствует Парису (III, 252 слл.); Парки определили, что Гектор должен умереть, а Троя — пасть (V, 523 слл.), и пр. Большинство отсылок Иосифа к судьбе и Фортуне может быть — в боэцианском духе — согласовано с христианским взглядом. Боги и судьбы иногда являются почти лексическими эквивалентами (VI, 520 сл.). Переговоры о мире сорваны Эриннией, Паркой и Калхантом, который «могущественней всякой судьбы» (VI, 207 слл.). Аллекто напоминает Приаму о необходимости мстить (II, 15 слл.); Фортуна, почти как Фурия, воспламеняет Гектора (V, 404 слл.). Все эти вторжения можно истолковать метонимически, как человеческую тягу к кровопролитию, мести и пр., но как минимум в одном случае Фурию можно понять как внешнюю злую силу. Когда Аякс Теламонид выходит против Гектора (племянника его матери, Гесионы), Эринния рада увидеть братоубийство, но Благочестие (Pietas) мешает этому, открывая героям их родство. Эринния не может быть метонимией судьбы или случая (поскольку она терпит неудачу), а Pietas нельзя понимать как человеческую эмоцию, поскольку ни один из бойцов не знает, что перед ним его кузен. Это чистый случай эпической машинерии;