Илиада

Вооруженный знанием классики (Вергилий, Овидий, Лукан, Ювенал, Стаций, Клавдиан, Боэций), Иосиф, видимо, не чувствует смущения от того, что его источник дает мало оснований для эпической разработки, и создает странную поэму — эпос, являющийся переложением истории, начинающийся цитатой из сатиры (см. прим. к I, 1) и определяющий свою природу как плач (querimur flemusque, I, 3). Если и есть некое единство в этом создании, начинающемся с похода аргонавтов и охватывающем I и II Троянские войны, разделяя их невиданной в эпосе галереей портретов, то оно, во всяком случае, не укладывается ни в одобренные Аристотелем жесткие рамки гомеровских поэм («гнев Ахилла», «возвращение Одиссея»), ни даже в более вольные argumenta латинской эпики («битвы и мужа пою», «войны на эмафийских полях, более чем гражданские, и волю, данную злодеянию, и могучий народ, обративший победительную длань на свою утробу, и сокровные полки…», «братние полки, и поочередное царение, оспариваемое нечестивой ненавистью, и грешные Фивы…»). Обильно украшая эпическими атрибутами жанрово чужеродную им основу, скрывая «телеграфную прозу Дарета» (Rigg 1992, 102) под декором сверхъестественных вмешательств (Аллекто, возмущающая дух Приама), пророчеств (Гелен, Панф, Кассандра, Калхант, Дельфийский оракул), снов (вещие сны Гекубы и Андромахи, сон Париса), речей (состязание трех богинь, плач Гекубы на руинах Трои), описаний (экфрасис могилы Тевтранта в IV кн., птичья тризна по Мемнону в VI кн.), каталогов (перечень деревьев в I, 515 слл.), Иосиф скрепляет композицию постоянными авторскими вторжениями, техника которых хорошо усвоена им из Лукана[41] и органична для его риторической выучки.

* * *

Иосиф сочинил свою поэму в Реймсе в начале 1180-х гг.; однако очевидно, что он вносил в нее изменения и позже. Принц Генрих, «Молодой король», надгробной похвалой которому заканчивается V книга «Илиады», умер 11 июня 1183 г., и до Иосифа, надо полагать, эта весть дошла не в одночасье. Кроме того, посвящение поэмы Балдуину (I, 30–59) написано, когда адресат был уже архиепископом Кентерберийским (см. ст. 31 сл., 34 сл.), то есть было добавлено между 1185, когда Балдуин занял кентерберийскую кафедру, и 1190, когда он умер. В конце посвящения (ст. 57–59) говорится о решении Балдуина отправиться в крестовый поход — решении, о котором Иосиф, согласно его письму к Гвиберту, не знал по меньшей мере до 1189 г.[42]

Надо заметить, что с этими позднейшими добавлениями «Илиада» — этот, по выражению классика, обширный сюжет, в котором невозможно держаться в рамках[43], — приобретает новые черты композиционной упорядоченности. Мы бы обратили внимание на такие композиционные вехи, как финалы отдельных книг. Более или менее предсказуемым был лишь финал последней, VI книги: поскольку большую часть жанровых образцов для Иосифа составляли неоконченные произведения («Энеида», «Фарсалия», «Ахиллеида»), по существу единственным текстом, демонстрировавшим ему, как должна заканчиваться правильная поэма «о брани и мужах», оставалась «Фиваида» Стация. На нее Иосиф и ориентирует финал поэмы, обращаясь к своей книге с пожеланиями доброго пути и рассуждениями о зависти (ср. Tupper 1917, 553 f.). В прочих случаях он относительно свободен в тематической организации концовок.

От остальных книг явственно отличается четвертая, связанная с пятой, так сказать, композиционным анжамбеманом: ночь, останавливающая в IV книге готовых к битве греков[44], сменяется зарей только в V, 94. Финалы прочих четырех книг связаны проблематикой, и проблематика эта — религиозная.

Отношение Иосифа к язычеству стало в недавние годы поводом для небольшой дискуссии между Х. Паркером и А. Риггом. Паркер в своей статье, посвященной языческим божествам у Иосифа (Parker 1995), полемизирует, в частности, с мнением Ригга, высказанным в его «Истории англо-латинской литературы»: «[Иосиф] вводит языческих духов и богов (Аллекто в кн. II, Юнону и Афину в кн. V), чтобы мотивировать действие, почти как Чосер поступает с планетарными богами» (Rigg 1992, 102). Мысль Паркера состоит в том, что боги «Илиады» — лишь олицетворения разных явлений, с которыми они жестко связаны и не действуют там, где нет места этим явлениям. В эпизоде гибели Оронта (V, 167 слл.) упоминание Фетиды — простая антономасия: не богиня, а морская волна лишает его равновесия, и здесь нет ничего, что говорило бы о богине, а не о волне. То же относится к эпизоду, когда Фетида, в страхе за Ахилла, переворачивает и осматривает плывущие трупы (V, 381 слл.): Иосиф просто персонифицирует волны, несущие тела убитых, по риторическим соображениям, чтобы прибавить патетики в описание массовой гибели, и его Фетида не оказывает никакого воздействия на события подобно тому, как она это делает у Гомера или Стация.