Иисус достоин аплодисментов

— Пусть будет смотрящий, — не спорил Феликс. Так вот, этот смотрящий со своею женой пошли в ресторан, чтобы отметить день рождения сына — годик ему исполнился. Посидели, поужинали, потанцевали. Решили уже домой идти, заказали последний танец, танцуют. А в этом ресторане отдыхала компания каких-то наших очень крутых коммерсантов, таких крутых, что они и губернатора, и всех наших милицейских начальников с ладошки кормят, очень богатых коммерсантов. Так не понравилось им, что кто-то там медленный танец танцует. Музыка, видите ли, им не понравилась, и громкая слишком, а что сами гуляли от всей души, это уже не важно. Сказали они этому смотрящему, чтобы он вон уходил. Тот попросил их: ребята мы дотанцуем и уйдем. Так те обиделись, и его до полусмерти избили и жену его — на улицу выволокли и за волосы ее и головой о капот машины. У смотрящего сил хватило только номер на сотовом своем набрать. Через пять минут человек двадцать налетело, и зять мой в их числе, все молодчики отъявленные, всех этих крутых коммерсантов покалечили и порезали — не насмерть, а чтобы наказать, чтобы помнили. Порезали и уехали. И остались смотритель с женой чуть живые и коммерсанты чуть живые. Но коммерсанты они милицию с ладошки кормят, а смотритель этот, он — бандит. Вот теперь и судят его, что он их всех порезал. А коммерсанты эти — потерпевшие. И ни слова, что они первые начали, что его до полусмерти избили — и что мерзкое самое, и женщину избили — и все по блажи своей, что дозволено им все, что купили они власть… Когда бандиты были, они тоже куролесили, но, куролеся, знали, что попадись они — посадят их. А сегодняшние купцы не боятся этого. Вот где беспредел-то, вот где страх настоящий. Вот где гибель России. Не должен купец на Руси править, иначе погибнет Россия… И гибнет уже, — произнес он, вздохнув. Бандит хоть и злодей, но понимает, что русский он. Брата своего за бутылку зарежет, а случишь что, за Россию костьми ляжет. А купец — он и ножа никогда в руках не держал, а для России — первый враг. Потому как нет у купца родины, ему деньги дороже.

— Да, — согласился Толян, — доллар правит миром. А ты говорил, что нет, — глянул он на Феликса, — и сам же вот такое нам рассказал. А и бандитов-казачков сейчас нет, — подумав, сказал он. — Одна шантрапа, какая за червонец насмерть человека запинает, и делов только. Вот и вся романтика. А хуже, что прыщавый пэпээсник это будет — этой шантрапой — за червонец запинает.

— Потому как лакей он купеческий, — произнес Феликс, и что-то скорбное в лице его появилось, даже зябко стало, глядя на это всегда доброе, изменившееся теперь его лицо. Не по себе всем от этого стало.

— Да ладно, брось, Феликс, — произнес негромко Толян. — Пошли уж работать, что ли.

— За державу, Толя, обидно, — не глядя на него, словно сам себе, произнес Феликс, — а так что, так оно, конечно, ладно… Пошли уж.

— Пошли, Верещагин ты наш, — подзадорил его и Леха, — только не заводи баркас!

Уже через час за работой забыли все и о бандитах и о коммерсантах. Теперь вновь были трубы, вентиля, краны, подвалы и грязь, и озлобленные жильцы, у которых рвались, гнили и текли все эти трубы, и которым не было дела до державы, им до труб своих было дело и до слесарей, так долго не приезжавших на их вызовы. Тем быстрее слесаря ненавидели жильцов, ненавидевших слесарей, и разговоров было все больше о выпивке, Лехино зубоскальство, ругань Толяна и Сингапурова нерадивость в работе. Трудно ему было, оттого и материли его, и больше оттого, что он — художник. В этом и Толян, и Леха видели первую причину его бестолковости в работе.

Один раз он заикнулся, что он художник. Раз двадцать успел об этом пожалеть. Толян как привязался к нему.

— Вот ты художник, вот расскажи нам, вот что за хрень такая — Пикассо, или этот «Черный квадрат», вот что в нем? Это же хрень, у меня дочь лучше рисует, ну вот объясни мне, может, я чего не понимаю? — Почему-то Пикассо и «Черный квадрат» до живого задевали его. Узнав, что теперь с ним работает художник, Толян крайне заинтересовался, даже какое-то нездоровое возбуждение появилось в его взгляде, словно он только и ждал случая повстречаться с художником и выяснить — что же это за хрень такая, этот Пикассо и этот «Черный квадрат». Казалось, что это волновало его всю жизнь, и вот подвернулся случай — всю правду выяснить. «Черный квадрат» непросто интересовал его, он точно оскорблял Толяна своим существованием; доводил до негодования.

— Что ты к парню пристал? — говорил Феликс. — Может, он сам не любит этого Пикассо, ведь правда, Федор? — в надежде глядел он на Сингапура.

— Нет, пусть объяснит мне, — заводился Толян. — Пусть объяснит, чего они всё высматривают все в этом квадрате, чего они там все видят? Почему я не вижу, а они, все эти умники с дипломами, видят. Дурят русского человека Пикассо этим, квадратами этими. Издеваются над нами, за дураков держат. Значит, они видят, значит, они понимают, а мы — нет, мы, значит, быдло.