Иисус достоин аплодисментов

В десять вечера все было готово к встрече Христова Воскресенья. До крестного хода уговор был не пить, девушки внимательно за этим следили, попрятав все спиртное, даже пиво. Парни не спорили — раз положено так — не пить до первой звезды, решили строго следовать этому закону. Кое-кто, конечно, выпил пивка, но совсем чуть-чуть, что называется, только для запаха. Аргумент у выпивших был один — мы люди нерелигиозные, так что нам можно, и со знанием еще замечали, что давно стемнело, и первая звезда, значит, давно появилась. Впрочем, небо было пасмурным и так затянуто облаками, что ни о каких звездах и речи не было. К тому же час Воскресенья теперь встречали в полночь, как и Новый год, и это еще больше оправдывало выпивших только для запаха: Раз уже и время перенесли, то значит, и … — и так далее. Вообще, так получалось, что все разговоры, так или иначе, сводились к божественному. Впервые было решено собраться и отпраздновать Христово Воскресенье. Опыт подобных празднований какой-то уже был — Рождество встречали. Понравилось. Ровно в полночь откупорили шампанское и с возгласами: С Рождеством! Ура! Хеппи бёвздей Христос! — чокались и пили, и закусывали — весело было. С Воскресеньем все казалось сложнее. Здесь встречать праздник следовало не за праздничным столом, а возле церкви, и главное, участвовать в крестном ходе. С одной стороны это смущало, не всех, но некоторым это казалось лишним и даже скучным. Почему бы, никак и Рождество — сразу не за столом? Зачем куда-то в полночь тащиться и… зачем все это? С другой же стороны — новые впечатления… и все такое. Было даже решено отстоять всю пасхальную службу. Некоторые даже и постились, правда, всего две девушки, Оля и Тамара, милые, обе толстушки и хохотушки, матершинницы беспросветные, водку могли пить хлещи парней, но что парни знали наверно, обе даже не целованные, не говоря уже об остальном; вот разберись после в этих девчонках… Они первые попрятали все спиртное и принесли освещенные яйца и куличи, и следили, чтобы все вели себя подобающе празднику. Остальным все это было в новинку — в своем роде игра, и все с удовольствием в нее играли, представляя и обсуждая, как оно все будет и сам ход богослужения. Все-таки до четырех утра… но раз в год, для впечатления можно и до четырех утра постоять. Настрой был у всех серьезный и соответствующий празднику. Кроме Оли и Тамары были еще две девушки — Настя и… Настя, чтобы не путаться, одну звали стася. Обе терпеть не могли этих девок, но снисходительно терпели их, особенно Стася, она слишком снисходительно их терпела, даже обращалась к ним на вы, что немало раздражало что Олю, что Тамару. Все они вместе были лишь потому, что все четверо были влюблены в одного парня, в Громова Вадима. Он, и правда, был высокий, спортсмен, но… кто его поймет, тактика у него, что ли такая… за все время, за все три курса — хоть бы с одной… Не понимали его, но и бог с ним, он всегда был себе на уме. И теперь он все стоял в сторонке и молча слушал, сложив руки на груди. А разговоры велись не на какие-нибудь, а на вечные темы. Впрочем, все это были обычные всезнающие разговоры, сводившиеся: что Бог, конечно, есть, но… И вот после этого но каждый был во что горазд, на что хватало ума, образованности и воображения. Были и такие — два брата Кролевские (которые и выпили только для запаха), которые услышав, что человек раб божий, очень возмутились этим определением, старшему кролевскому особенно не нравилось быть чьим-то рабом. Он был старше всех и успел отслужить на морфлоте, хотя вопреки всем стереотипам, роста был крайне невысокого, единственно, широкоплеч был и мускулист. — Вот разве тебе приятно быть рабом? — не отступал он от Данила и проронившим эту фразу. — Нет, ты только ответь — разве тебе приятно быть рабом? Ты мне только ответь и все! — Спорить со старшим Кролевским было тяжеловато, впрочем, парень он был добрый и рассудительный, и даже спокойный и вдумчивый, когда дело не касалось спора, одно то, что он был старше всех на три года и служил на военном корабле, уже это заставляло его быть первым в споре и не уступать. Много было подобных вопросов и восклицаний; каждый в такой день считал обязанным высказать свое особенное мнение на эту тему. Бога называли и «субстанцией» и «вселенной», и «нечто таким», словом, умозаключений было предостаточно. Даже Громов, все время бывший лишь слушателем, даже он раскрыл рот и произнес, что Бог — это то, что нам не понять. Девушки немедленно с ним согласились. Громов остался доволен и более в спор не вступал, как и девушки, сразу с ним притихшие и теперь снисходительно наблюдавшие за спорившими. Правда, хватило их молчания ненадолго.