Игры в бисер

Человек победил природу, говорил Бердяев, чтобы стать рабом машины. Бунт против нее – неизбежное, но безнадежное дело, ибо даже инквизиции не удавалось развернуть стрелу времени, которая совпадает с прогрессом.

4. Конкуренты

Когда философы, объясняющие нам жизнь, заходят в тупик, они пользуются пожарным выходом. Бог умер, но есть искусство, которое, как говорил Сартр, заполняет в душе дыру, оставшуюся на Его месте.

Так и мы теперь себя утешаем. Творчество во всех его проявлениях считалось заповедной зоной, недоступной машине. Она ведь лишена присущих каждому художнику достоинств: фантазии, искренности, детских травм, вдохновения, комплексов, духовности, а главное – личности. Беда в том, что никто толком не знает, что такое творчество и как его оценить объективно. Если Толстой не ценил Шекспира, а Брежнев – Бродского, то что взять с машины?

Сегодня она уже умеет писать сонеты – и иллюстрировать их, сочинять романы, пусть и женские, фальсифицировать Баха, выдавая свои прелюды за его, причем так, что не всякий музыкант отличит. Конечно, все это паразитирует на теле предыдущей культуры, но так можно сказать о любом произведении как нашего, так и не нашего духа. Только Бог творил из ничего – creation ex nihilo, но как – мы не знаем и Ему не подражаем.

Сам я, впрочем, пока не верю в то, что искусственный интеллект создаст оригинальный шедевр, ибо одного интеллекта для этого мало. Как каждый автор, я исповедую презумпцию потустороннего вмешательства в творческие дела – будь то музы, интуиции или исторической необходимости. Поскольку мы сами не знаем, что это значит, машина не может этому у нас научиться и украсть.

Во всяком случае, я на это надеюсь. Наверное, зря. Мы всегда недооцениваем скорость прогресса. Когда в Англии открыли первую междугородную железную дорогу, то паровоз задавил участвовавшего в церемонии члена парламента Уильяма Хаскиссона, который просто не мог себе представить, что поезд способен двигаться столь стремительно.

Уже на моей памяти явление компьютера вызвало дискуссию о том, можно ли писать художественные произведения сразу на экране. Мнения, помнится, разделились. Прозаики скрепя сердце согласились, поэты сочли это профанацией, а я нашел компромисс и держу блокнот рядом с клавиатурой.

Сегодня нас ждут другие споры: о пределах вмешательства “чат-бота” в творческий процесс и границах, преодолев которые он станет соавтором, если не автором. Мы не знаем, когда, как и если это случится. Но уже сейчас вынуждены считаться с такой возможностью.

В поисках утешения я пришел к одной несложной и бесспорной мысли: если компьютер и научится писать лучше нас, у него вряд ли получится то, что достается нам, – чистая и бескорыстная (у него-то корысти тем более нет) радость от книги.

5. Спасение

Конечно, это относится и ко всему остальному: картины оживают в зрителях, музыка – в слушателях, красота – в созерцании. Но я – заинтересованная сторона, и мне греет душу мысль о том, что чтение станет последним бастионом, защищающим человека от машины, и первым его отличием перед ней.

Что бы ни говорили писатели, все они нуждаются в читателях, а не наоборот. Это машине все равно, кто ею пользуется, а мы зависим от отклика, пусть воображаемого, не сразу, даже не в этой жизни. Многое из лучшего в отечественной литературе, вроде ставшего народным романа “Мастер и Маргарита”, не дождалось переплета при жизни автора. Но и они писали в расчете на будущего читателя, помнили о нем, слышали его смех и видели его слезы. “Писать в стол” – чудовищное испытание, которое не все сумели пережить. Так, поклонники надеялись, что в столе Юрия Казакова, считавшегося новым Буниным, окажутся его гениальные рукописи. Но когда он умер, в ящиках письменного стола нашли одни пустые бутылки.

Поэт говорит с Богом, с народом, со временем или с вечностью. Но и он нуждается в тех, кто подслушивает эту беседу. Бродский с горечью рассказывал, как в первые американские годы переживал оттого, что некому было оценить его изобретательные и непереводимые рифмы. Потом приехали мы, третья волна, и он нашел, с кем ими делиться.

Но это – Бродский! Остальным было сложнее. Дефицит читателей, особенно своих, – непростое испытание для любого автора. Гёте говорил, что в Веймаре “на десять тысяч поэтов приходилось несколько горожан”. Примерно так я себя чувствовал в эмиграции, где журналов было больше, чем подписчиков.

Сейчас ситуация существенно ухудшилась, потому что чтению составляют конкуренцию новые, а вернее, очень старые способы общения с автором – стримы. Архаическое, как во времена аэдов, ремесло устного рассказа выдавливает чтение еще дальше на обочину, где оно соседствует с такими нарядными пережитками, как каллиграфия или бальные танцы.

Но перед новым вызовом, который бросает нам машина, искусство чтения обретает и новое – субстанциальное – значение. Homo legens спасает homo sapiens: пока читаем, мы себе нужны. И не только себе.

6. Литерати