Игры в бисер

Кубрику мешали психологические травмы и нравственная философия. В “Заводном апельсине” он разрабатывал тему симметрии добра и зла. Алекс, герой “Апельсина”, – мрачный итог нашей культуры, вобравший в себя все ее противоречия. Меломан- насильник, школьник-садист, он даже говорит на смешанном, англо-русском, языке. Но страшны не преступления героя, а безнадежность его исправления. Выкорчевав из его души зло, тюремные власти получили не ангела, а инвалида. Финал фильма – как мораль притчи: добро не может обойтись без зла, как сорочка без изнанки. Глядя на экран, мы привыкли к тому, что добро и зло сражаются по разные стороны баррикады. Кубрик эту баррикаду убрал. Он мыслил антитезами и трактовал их как полюса. Эта безысходная мизантропия проникла в фильм Спилберга. Сюжет ее демонстративно повторяет “Пиноккио”, но в этой сказке добро останется невознагражденным, а зло ненаказанным. Более того, нам так и не удается отличить одно от другого.

В далеком будущем дети стали роскошью, и их место занимают роботы. Дэвид – протез любви. Эта экспериментальная голубоглазая модель должна заменить нью-джерсийской паре сына, который лежит в коме. Но благодаря медицинскому чуду ребенок вернулся к жизни и вытеснил из своей семьи механического соперника. Как и положено в сказках, мачеха отводит маленького робота в мрачный лес, где за ним охотятся моторизованные серые волки. Так начинается его одиссея по изнанке мира, не способного ужиться со своей механической частью.

Хотя Кубрик не успел снять фильм про маленького робота, его следы здесь остались.

Нас губит, считал Кубрик, то, что отличает от машин: дремучая глубина подсознания. Поэтому будущее принадлежит умным машинам, которым мы же и дадим заменяющий инстинкты разум. Что касается человека, то он, лишенный шансов выстоять в борьбе с самим собой, обречен бродить в сумерках, путая явь со сном, бред с действительностью, жизнь с кошмаром.

На чьей стороне в этом конфликте должны быть мы – зрители и люди?

3. Голем

Со времен чудовища из талмудической легенды образ искусственного, состоящего из одной материи создания не исчезал из поля зрения. В XX веке этот сюжет стал центральным уже для целого жанра – научной фантастики. Тему открыл Карел Чапек в пьесе “РУР” (1920), где появилось слово “роботы”, славянский вклад в технологическую мифологию. “Роботы” – это те, кто будут за нас работать: рабы. Естественно ждать от них восстания. В основе страха перед машиной лежит классовый комплекс.

После Чапека роботы расплодились. Но у классика этого сюжета Айзека Азимова они – верные слуги в надежных намордниках. “Три закона робототехники совпадают с основными принципами большинства этических систем, существующих на Земле”.

Его рассказы о роботах – этические этюды, вдохновленные просветительской идеологией. Азимов воспевал вселенную, в которой действуют столь же непреложные, как физические, нравственные законы. Ничего пугающего он в роботах не находил. Протагонист автора доктор Сьюзен Кэлвин говорит об этом прямо: “Я люблю роботов. Я люблю их гораздо больше, чем людей. Если бы был создан робот, способный стать общественным деятелем, он был бы самым лучшим из них. По законам роботехники он не мог бы причинять людям зла, был бы чужд тирании, подкупа, глупости или предрассудков”.

Азимова не слишком волновала судьба человечества, столкнувшегося со своей улучшенной разновидностью. Но такая идиллия сменилась грозными пророчествами, открывшими эпоху технического похмелья.

Страх перед машиной, выживающей человека, стал нашим навязчивым кошмаром. И худшим из них оказался кукольный мальчик Дэвид из фильма Спилберга. Он нравится нам потому, что его любить проще. Ведь он безупречно, как бензопила “Дружба”, делает то единственное дело, для которого был построен, – любит маму. Дэвид похож на человека, но не во всем. Он лучше, ибо не портится и ложится спать, когда скажут.

Подлинный ужас этой сказки о роботах в том, что здесь нет злодеев. Все хотят только самой чистой, самой невинной, самой безответной любви – и это не может хорошо кончиться. Мир без виноватых – последний круг ада. Нам некому жаловаться, да и не на что. Здесь все правы и всех жалко.

Об этом рассказывает жуткая сцена “Ярмарка Плоти”. Вокруг арены футуристического Колизея собирается толпа, чтобы насладиться уничтожением беглых роботов. Преодолев гнев и сострадание, мы понимаем, что эти садисты – последние праведники того несчастного будущего, где решились заменить естественное искусственным. Ломая машины, новые луддиты защищают нас.