Игры в бисер

Тут можно вспомнить подходящий фрагмент из “Записных книжек” Чехова: “Между «есть бог» и «нет бога» лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец”. Вот на этом поле и разворачивалось все творчество Бродского.

Его последнее публичное выступление не предвещало ничего хорошего. Он выглядел усталым, предупредил, что чтение продлится ровно час, заранее отказался отвечать на вопросы, принимать в подарок чужие книги и подписывать свои (“собирать автографы – глупейшее занятие, к тому же я их столько раздал, что они ничего не стоят”).

Читал он только новые стихи, и понять их было трудно. На слух поздний Бродский воспринимался с таким трудом, что я и не пытался. Вместо этого я записывал “на потом” названия стихотворений, которые обещали больше других. Это оказалось правдой, когда мне пришлось читать последний сборник Бродского много раз и с карандашом. Элиот только так и советовал обращаться с поэзией. Смысл в ней, уверял он, всего лишь приманка, позволяющая стихо-творению воздействовать на читателя исподволь.

Центральным образом позднего Бродского стала Атлантида, которой он называет время, бесповоротно приближающее смерть. О том, что происходит в ее окрестностях, рассказывает одноименное стихотворение. Оно начинается так.

Все эти годы мимо текла река,
как морщины в поисках старика.

И так же завершается.

…Теперь ослабь
цепочку – и в комнату хлынет рябь,
поглотившая оптом жильцов, жилиц
Атлантиды, решившей начаться с лиц.

Бродский видел в смерти гносеологический вызов и использовал ее как инструмент познания. Как? Перебираясь, как это делал и герой Довлатова, на чужое место.

В одном интервью Бродский сетовал на то, что нынешних поэтов прошлое занимает больше будущего. Самая интригующая черта в нем – отсутствие нас. Все мы, напоминает поэт, живем взаймы, ибо мы все на передовой.

Так солдаты в траншеях поверх бруствера
смотрят туда, где их больше нет.

Хайдеггер писал, что мы путаем себя с Богом, забывая о хронологической ограниченности доступного людям горизонта. Бродский не забывал. Он всегда помнил, чем, по его любимому выражению, это все кончится.

Взгляд оттуда, где нас нет, изрядно меняет перспективу. По сравнению с громадой предстоящего прошедшее скукоживается. Ведь даже века́ – только “жилая часть грядущего”. Недолговечность, эта присущая всему живому ущербность, – повод потесниться. “Чтоб ты не решил, что в мире не было ни черта”, Бродский дает высказаться потустороннему – миру без нас. В его стихах не только мы смотрим на окружающее, но и оно на нас.

7. Харон

Единственная бесспорная форма загробного существования для Бродского – стихи, “часть речи”. И об этом он написал уже совсем незадолго до смерти, в 1995 году, в коротком и очень приземленном, даже грубом стихотворении “Aere perenius” (“Меди нетленнее”. Это, конечно, цитата из Горация: “Exegi monumentum aere perennius”). Тут у Бродского есть строка, которая напрямую полемизирует с представлением о загробной жизни с церковной точки зрения. Бродский пишет про перо поэта:

от него в веках борозда длинней,
чем у вас с вечной жизнью с кадилом в ней.

Только стихи остаются после поэта. При этом, вспоминает Соломон Волков, сам Бродский говорил, что если после него читателям достанутся “крысиные хвостики”, как от античного поэта Архилоха, то и этого будет довольно.

Все, кто беседовал с Бродским, знают, что он ничего не говорил случайного. Архилох – поэт VII века до нашей эры, греческая архаика. От него до нас дошло 120 отрывков, всего 350 строк, и это обидно, потому что античные критики сравнивали его с Гомером и Гесиодом. Древние об Архилохе отзывались так: яд его речи происходит от “желчи собаки и жала осы”, весь он “кровь и нервы”. Это можно сказать про самого Бродского, который часто повторял слова Акутагавы: “У меня нет принципов, у меня есть только нервы”.

Писать о смерти Бродский начал слишком рано и ненавидел, когда его просили прочесть знаменитое среди многих поклонников стихотворение “На Васильевский остров я приду умирать”. Другое стихотворение о смерти – “На смерть друга”. Оно посвящено Сергею Чудакову, слухи о кончине которого оказались ложными, но Бродский в стихах ничего не изменил.