Игры в бисер

Чуковский рассмотрел ее со всех сторон, но люди ему все-таки были интереснее истории. Она служит скорее фоном и проскальзывает в текст боком, отчего становится ярче и резче, как всякий профиль. Запись от 14 февраля 1920 года: “Читаю Метерлинка, о звездах, судьбах, ангелах, тайнах – и невольно думаю: а все же Метерлинк был сыт”. А вот позже, 27 ноября 1922 года, уже при нэпе: “Женщины дородны, у мужчин затылки дубовые. Смотришь на этот дуб и совершенно спокоен: хорошо. Из дуба можно сделать все что угодно – и если из него сейчас не смастерить Достоевского, то для топорных работ это клад”.

Характерно, что от своего времени Чуковский защищается, как все мы сейчас, – книгами, причем на английском. Чем хуже дни, тем чаще упоминается Уолт Уитмен или Генри Джеймс. Чужая жизнь заслоняет свою. Но когда и она не помогает, остается, как исповедь в церкви, верный дневник: “Сейчас мне так нехорошо <…> что я <…> засветил свою лампадку – сел писать эти строки – лишь бы писать”.

5. Интроверт

Написанный отчасти в те же годы дневник Кафки – прямая антитеза. Он принадлежит интроверту и кажется сомнамбулическим. Тут нет четких границ – ни между дневником и прозой, ни между сознанием и подсознанием, ни между сном и явью: “…я как будто и сплю, и вместе с тем яркие сны не дают мне заснуть”.

Редко замечая внешний мир, Кафка занят собой и одержим литературой, которую он толкует как мистическую практику. Это выжимание истины из себя, потому что больше неоткуда: “…если б можно было, прибавив одно слово, отвернуться в спокойном сознании, что это слово целиком наполнено тобою”.

Не в силах найти такое слово, он вынужден заменять его притчами, которые перекладывают толкование на плечи читателей, даже тех, которых не было. Герой и автор тут сливаются, но не до конца, потому что Кафка все время подглядывает за собой из-за собственного плеча. Как и каждый писатель, который идет тем же путем, но не так далеко, глубоко и безнадежно. Боясь не вернуться обратно, Кафка спрашивал у своего дневника: что “если отверстие, через которое ты впадешь в мир, станет слишком маленьким или совсем закроется?”

Этот страх себя подспудно владел и Чуковским. Всю жизнь, как и Кафка, страдая бессонницей, он объяснял, в чем ее кошмар: “В неспанье ужасно то, что остаешься в собственном обществе дольше, чем тебе это надо. Страшно надоедаешь себе – и отсюда тяга к смерти: задушить этого постылого собеседника, затуманить, погасить”.

В Китае, о чем я вспоминаю каждый раз, просыпаясь в четыре утра, предрассветный час был отведен времени Инь. Считалось, что именно тогда завязывается сюжет нового дня, за которым нельзя, как за любым зачатием, подсматривать.

Но именно этим занимался в своем дневнике Кафка. Всматриваясь в ночную сторону бытия намного пристальнее, чем в дневную, он пытался разглядеть причитающееся ему – сугубо персональное – место в жизни и не находил его. “Что у меня общего с евреями? У меня даже с самим собой мало общего”.

6. Мнемозина

Когда наконец я реализовал свою детскую мечту и отправился в Элладу, меня сопровождал советский разговорник и греческий путеводитель. Первый оказался бесполезным. В нем мне предлагали спрашивать в магазинах, есть ли у них сосиски, а у прохожих – как пройти в ЦК греческой компартии. Зато со вторым мне повезло. Составленный во II веке уже нашей эры, он был полон антикварного энтузиазма, одушевлявшего любые руины.

Среди прочего Павсаний открыл мне секрет воспоминаний: сперва забыть и лишь потом вспомнить. Прежде чем паломник получит прорицание оракула в пещере Трофония, он должен напиться воды из источника Леты, “чтобы он забыл о всех бывших у него до тех пор заботах и волнениях, а из другого он таким же образом опять пьет воду Мнемозины”, чтобы запомнить все, что увидит в пещере. Другими словами, ритуал требовал забыть, чтобы освежить вкусовые сосочки памяти ввиду предстоящего ей пира.