Игра в молчанку

И так далее… К утру мы оба были настолько измучены, что не могли даже думать о том, чтобы поговорить с ней серьезно, может быть, даже как-то наказать. Именно тогда мы начали осознавать, что это такое – поздний ребенок. Когда Элинор только появилась на свет, детям наших друзей, оставивших нас далеко позади в родительском бизнесе, было уже лет по десять-пятнадцать, и нам было нелегко найти для нее товарищей по играм. Чаще всего наша дочь видела людей взрослых или почти взрослых, почти не общаясь с ровесниками, но тогда это не казалось нам серьезной проблемой.

Но не успели мы и глазом моргнуть, как Элинор вступила в подростковый возраст. В этот период мы особенно остро нуждались в сочувствии, понимании и других проявлениях родительской солидарности со стороны тех, кто когда-то сталкивался с аналогичными проблемами – капризами, упрямством, резкими сменами настроения. Помнишь, Мегс, как нам было приятно, когда кто-то из друзей со вздохом признавался, что в свое время тоже не мог заставить свое буйное чадо ложиться спать в одно и то же время. Подобные речи проливались на наши души подобно целебному бальзаму!..

Между тем усталость, накопленная бессонными ночами, не давала нам даже выработать общую стратегию поведения. Когда я предлагал хотя бы побеседовать с Элинор, ты советовала просто проявить терпение: в конце концов, у нее каникулы, говорила ты, все подростки ведут себя так и так далее. И наоборот: когда от беспокойства ты начинала выходить из себя (Нет, ты обязана сказать нам, где ты! Ты даже не представляешь, как мы волнуемся!), я советовал не горячиться, взять себя в руки, быть с ней помягче. Мы не хотели рисковать, мы боялись, что она оттолкнет нас навсегда, не так ли, Мегс?.. Вот почему мы ночами напролет лежали без сна, снова и снова повторяя нашу новую мантру, передавая ее друг другу как ингалятор: «Ничего не попишешь, трудный возраст».

Сейчас, впрочем, мне кажется, что нам надо было думать не о «трудном возрасте» Элинор, а о том, что он рано или поздно закончится, и у нас начнутся настоящие проблемы. Но тогда… Тогда я просто не мог понять, что происходит, и куда подевалась наша дочь – сердечная, отзывчивая девочка, которую мы окружали нежностью и заботой. У меня в голове не укладывалось, что та же самая Элинор, которая когда-то могла потратить целый день, чтобы нарисовать мне открытку на День отца (маленький шедевр в стиле «палка, палка, огуречик»), теперь глядит на меня, как на постороннего человека, который с какого-то перепуга решил, будто имеет право вторгаться в ее жизнь. Если это и был подростковый бунт, то он настолько не вязался с тем, что́ мы знали о нашей дочери, что я просто терялся. «Это не моя жизнь, это не моя дочь!» – вот что я думал, Мегс, когда Элинор, сердито топая башмаками, выскакивала за дверь, чтобы снова вернуться уже под утро. Она больше не сидела со мной в патио, не задавала сложных вопросов, а я, когда у меня затекали ноги, по-прежнему не решался положить их на сиденье второго кресла.

Во всем остальном, впрочем, наша жизнь текла более или менее в рамках. В августе, незадолго до шестнадцатилетия Элинор, одну из моих статей опубликовали в «Нейчер» [13], и ты решила устроить в мою честь небольшой торжественный ужин. Небольшой, да… Мне пришлось даже снести с чердака несколько старых стульев, чтобы усадить всех коллег из университета и из лаборатории. После нескольких тостов речь неизбежно зашла о детях, но мы с тобой были к этому готовы и разыграли нашу маленькую пьеску как по нотам.

– А где же юная Элинор? – спросил у тебя наш завотделом Джереми и потянулся за очередной порцией плова.

– Бродит где-то с друзьями. Вы и сами знаете, какие они в этом возрасте. – Свет в гостиной был неярким, но я все равно увидел, как ты покраснела и уткнулась взглядом в свою пустую тарелку.

– Наши тоже были такими. Мы никогда не знали, где они болтаются. – Джереми усмехнулся и повернулся к жене. – Правда, Анна?.. Честное слово, я почти рад, что они наконец-то покинули родительское гнездышко.

– Я бы на вашем месте не слишком беспокоилась, – кивнула Анна, занося руку над той частью стола, где были составлены бокалы и разложены разливательные ложки. – Когда наши мальчики были подростками… Можете мне поверить, Мэгги: если бы мне платили по фунту каждый раз, когда мне хотелось сбросить с себя это ярмо, я бы уже давно могла не работать.

Остальные гости, явно прислушиваясь, как по команде прервали разговоры друг с другом. Короткая тишина, предварявшая твой ответ, показалась мне оглушительной.

– Ну я бы не сказала, что положение настолько критическое, – сказала ты, деликатно вытирая пальцы салфеткой, но твой взгляд, устремленный на меня, молил о помощи.

Я поднялся и стал наполнять опустевшие бокалы.

– Что такое юность, как не период биологической лабильности и агрессивности, не так ли?..