Игра в косынку. Практикум

Тем временем ящер безумствовал. С диким криком, возвещающим возврат к первобытной природе, врезался он в полукруг мужчин всей нашей жизни и принялся гонять их по двору. Страшные крики перепуганных до смерти людей метались между домами, кто-то отлетел в сторону (сверху было не очень хорошо видно кто) и остался лежать бездыханным, а ящер выдрал из земли детские качели и швырнул их на машину. Взвыла сигнализация. Их ступора меня вывел Анечкин голос:

— Это все я виновата.

— М-м-м? — промычала я что-то неопределенное, не в силах отвести глаз от беснующегося Годзиллы.

— Ты только не пугайся…

— Да что ты…

— Но недавно я подумала, что мой идеальный мужчина должен быть пробивным и напористым, как Годзилла, — шептала Анечка. Тем временем ящер слету наступил на одного из Миш. Я отвернулась, тяжело дыша и судорожно сглатывая. Накатила резкая одуряющая муть.

— Ну вот, — дрожащим голосом продолжала Анечка, — и с тех пор это моя любимая метафора во внутренних монологах, касающихся мужиков, понимаешь?

Тут я рванула в комнату, одним тычком включила перевернутый системный блок и треснутый монитор замерцал привычными буквами. Пристроив мышку у себя на коленях, я открыла косынку и принялась лихорадочно раскладывать ее.

— Чтобы все это закончилось! — выкрикивала я, — чтобы все это закончилось! — рев Годзиллы, стоны обезумевших людей и вопли автомобильной сигнализации становились невыносимыми. Потом что-то грохнуло, развалилось на части и откуда-то издалека поплыл, нарастая, вой сирен. Двор накрыло таким воплем, что спинной мозг продрало напильником. Я стиснула зубы и, мерно покачиваясь из стороны в сторону, с новой силой насела на косынку. Вдруг страшно затекли ноги, нежно закружилась голова, захотелось курить, лежать на боку и смотреть фильм «Девчата».

— Прекратилось, — бормотала я чуть слышно, — прекратилось, — с кухни лился истерический Анечкин смех, — прекратилось, прекратилось, — карты перетаскивались по экрану монитора с доводящей до помешательства неторопливостью, — прекратилось…

Последний рывок, бубновая масть закрылась, я судорожно выдохнула, дернулась и одним махом меня накрыло спасительной тишиной и темнотой.

Все.

Слово Марго. Жара (у Анечки всегда есть что сказать)

Повалявшись немного, я рывком откинула одеяло.

Моя комната, теплый летний вечер, красновато-оранжевый свет заливает стену, все кругом полно нежной молчаливой дремы, ветер слегка колышет занавеску. Я села на кровати. Тишина, лишь машины на улице приглушенно гудят и шелестит листва, но все тонет в желтой колышущейся жаре и теплом ветре, стелящемся поверх чада и копоти, и запахов чужих ужинов из окон, и распаренной листвы, и очень горячего асфальта, и плавящегося линолеума, и помидоров, томящихся на кухонном столе…

Рядом со мной зашевелилось одеяло и показалась всклокоченная Анечкина голова. Она заметалась, словно не понимала, где находится, а потом уперлась взглядом в меня и некоторое время пыталась его сфокусировать.

— Да, — сказала она после того, как ей это удалось.

— Что да? — поинтересовалась я, спуская ноги с дивана прямо в тапочки. Во всем теле развернулась приятная нега, словно я весь день провела на диване. Впрочем, судя по всему, так оно и было.

— Ты знаешь, — Анечка закинула одеяло через плечо и стала похожа на римского патриция, — а мне это начинает нравиться.

Я хотела ответить, но вздохнула, покачала головой и уставилась в стену.

— Хочешь, — начала Анечка, — я расскажу тебе кое-что?

— Не надо, — в принципе, это я не серьезно.

— А я расскажу, — Анечка это понимала.

— Нет уж, спасибо, — я неопределенно взмахнула рукой, мол, в другой раз, сейчас очень много дел.

— Ну не говнись, тебе жалко что ли? — Анечке хотелось поскорее рассказать, а не плясать вокруг меня, типа, я еще и слушать не буду.

— Отвали, — я упала обратно в постель и натянула на голову одеяло.

— Слушай и не выпендривайся! — Анечка содрала его с меня и зашвырнула на компьютерный стол.

И я слушала.

Слово Анечке. Доколе!!! (все, что она об всем думает)

В нашем дворе сука родила щенков — так дети кормили их, натаскали одеял в старую машину и заселили всех собак туда. С тех пор все мы могли наблюдать такую картину — разноцветное тряпье торчит из красной пятерки без колес и стекол, а на крыше ее лежит лохматая черная сука и ждет, когда ее детей кто-нибудь придет покормить. Ну вот, рожала она в октябре — холодно было ужасно, и щенки тогда ничего не знали про лето — в феврале лохматые, с лысыми пузами, на смешных подламывающихся щенячьих лапах они ковыляли по холоду и думали, что так будет всегда. А когда начинался снегопад, они в рядок садились на сугроб и заворожено пялились в небо — огромные хлопья ложились им на морды, и они смотрели и смотрели — белая тишина и изумленные собаки. Они ничего не знали про лето — ну, солнцепек, трава, к вечеру нагретый асфальт, остающийся теплым всю ночь, проливные теплые дожди, мокрый ветер, ну и вот.