Игра в игру

Несокрушимая правота должна была звенеть в голосе моей героини и сквозить в каждом ее властном движении. А дальше я сделал так (между прочим, дело высокой драматургической техники), что ее серьезность почему-то вызывала снисходительную улыбку, относящуюся, впрочем, не только к ней, но и к себе. То бишь к герою, который сначала снисходительно улыбался над ней. Кончилось тем, что личная жизнь, то есть роман на стороне с Иннокентием, появилась у непорочной Елизаветы. И что бы вы думали? В этом, с ее точки зрения, виноватым оказался муж. Что ему убедительно и доходчиво разъяснили. А он расстроился, потому что свою личную жизнь так и не осмелился начать. Тема – «битый небитого везет».

Хорошая пьеса – плохая тема для лекции.

И тут меня внезапно понесло. С неизвестно откуда вырвавшимся остервенением я вдруг набросился на феминизм. Ей-богу, ничего подобного я не планировал. Сам собой сработал третий, неизвестно откуда взявшийся сценарий. Меня просто нельзя подпускать к людям. Я смотрел на женщин и говорил им то, что думал о них – первый и последний раз в жизни.

– Культура, – с низкими мужскими вибрациями начал я свой ядовитый монолог, – является сегодня факультативным признаком человека, которому (человеку) вовсе не обязательно стремиться к превращению в личность. Это немодно, неактуально, непрестижно и попросту глупо. Я вас умоляю: плюньте на личность.

Зал напрягся и замер. Гул затих.

– Гораздо актуальнее и престижнее продемонстрировать свои витальные возможности. В связи с этим начало женское, принципиально некультурное (потому что натурное, телесно-психологическое, бессознательное) получает в известном смысле идеальные условия для расцвета. Чтобы быть лидером цивилизации, надо быть женщиной. Надо быть человеком, не различающим «сознательный» и «бессознательный» типы отношения к жизни, «разум» и «интеллект». И пусть никого не смущает преобладание мужчин в политике и экономике, самых важных на сегодня сферах жизни. Это всего лишь усовершенствованные, наиболее эффективно выполняющие свои социальные функции женщины. Отсюда до идеологии феминизма рукой подать. Все стали женщинами. Все! Эта идеология не могла не появиться на свет, с чем я вас горячо и поздравляю. Дескать, сама жизнь «доказывает» востребованность женщины. Оно бы и верно, только не «жизнь доказывает», а иррационально организованный мир, среда обитания человека. Феминизм в таком мире становится адекватной формой приспособления. Вам, женщинам, наплевать, в каком мире вы живете; вам лишь бы приспособиться.

А куда же смотрит наука?

Рыба гниет с головы, вот почему первыми жертвами феминизма стали гуманитарные (главные для человека, если называть вещи своими именами) науки. В этих «науках» стараниями женщин и уподобившихся им мужчин ничего научного не осталось – не осталось методологии, если выражаться корректным научным языком. Факты, классификация, сравнения, некоторая системность, наукоподобный синтаксис – короче говоря, наукоподобие сохранилось; а вот методологии, требующей разумного обоснования с помощью особого инструмента, тотальной диалектики, – в женских науках нет и быть не может по определению.

А женщины все лезут в науку, лезут и никак не могут успокоиться. Зачем же женщинам наука, которая и не наука вовсе?

Женщины, которые недобрали по части удовлетворения базовых потребностей (счастливый брак, материнство, и никаких драматургий), по части натуры, начинают компенсировать это «культурной работой». Свою культурную состоятельность они (бессознательно, само собой) рассматривают как месть натуре и, конечно, прежде всего мужчинам как главному (для женщин) оплоту натуры, к которым их влечет. Напишу пьесу – и посрамлю всех Шекспиров. Такова неразумная стратегия феминизма, который является всего лишь «концептуальной» аранжировкой простейших бессознательных кодов. Сила женщины, в том числе ее интеллектуальная сила, в ее слабости: в неумении мыслить. Пользуйтесь, срочно пользуйтесь своим преимуществом: сегодня время пьес, когда ценится на вес золота именно отсутствие мысли, а не умение ее вуалировать.

По формальным признакам мы, люди, то есть женщины, вроде бы выделились из природы, а на смену ей пришла – не культура, нет! – другая природа. Видоизмененная природа, более высоко организованная в информационном отношении (это следует признать безоговорочно), пришла на смену природе «глупой», и эта иная, вторая природа активно маскируется под культуру, по сути ею не являясь. Непонятно? Мы вроде бы умные, мы же отличаемся от баранов. Но что для нас является признаком ума? Игра интеллекта. А это не ум, это продление психики. Ум – это разум. Понятно? (Реплика из зала: «Ум за разум!» Веселый, беззаботный молодой смех. Много смеха.)

Сейчас я закончу. Именно вторая природа становится лицом цивилизации. У нас есть все основания сказать: у цивилизации женское лицо; более того, у нее женская природа. (Выкрик с места: «Это же хорошо!»). Хорошо. Для всех. Кроме меня.

Вот почему феминизм стал идеологией не просто кучки замороченных женщин, он стал идеологией цивилизации. Идеологией власти. Я запишу это на своей Стене золотыми разводами. (Смех в зале, громкое шушуканье. Выкрик с места: «В дурдоме стены обиты пенопластом!» Смех.) Вера в бессознательное природное начало, бессознательное отрицание культурных регулятивов – это в широком смысле феминизм. Скажем, мужской шовинизм небритых мачо – это вариант феминизма; литературоцентризм (и вообще культ художественного отношения к жизни) – феминизм; отрицание философии, лукавая ее подмена «художеством» – феминизм (несмотря на то, что творится подмена руками «умных» мужчин); власть над душой человека в принципе – феминизм. И в таком своем качестве женское отношение к жизни (феминизм) превратилось в главную проблему человечества; если угодно – в главную угрозу существованию человека. Таков сегодня модус глобального вызова: натура угрожает культуре с позиций феминизма. Мужчины могут противопоставить этому разгулу бессознательного культурное измерение – или превратиться в женщин, чтобы благополучно разделить с ними судьбу всего бессознательно существующего.

Феминизм – это особого рода идеология, где натура доминирует над культурой, а кажется, что наоборот.

Тут я внутренне ахнул, традиционно назвал себя сукиным сыном, потом волчьей сытью, наконец, олимпийцем, и чуть не бросился к Стене записать изречение о феминизме и всю предшествующую ему логическую цепочку. Мне казалось, я был бесподобен. Эти письмена как раз пройдутся жирной линией по хребту моей Бабочки-красавицы, там есть еще местечко.

Самое интересное заключалось в том, что я не мог, или не хотел, или не посчитал нужным на публике контролировать свою честность, и сказал то, что я думал (когда во мне родились эти мысли?), удивляясь самому себе.

Но за истину, рожденную с помощью их милых пустых голов, я все им простил. Если бы передо мной не сидела целая армия оппоненток на своих великолепных попках, я бы молчал, как Лао-Цзы.

Понимая, что являюсь уже безнадежным дебилом в их сияющих молодостью глазах, я, словно матерая акула, резко, и совершенно неожиданно для них сменил тактику. Стая резвящихся рыб застыла.

– Хотите быть богатыми? – гипнотически произнес я тихим, проникновенным, практически удавьим тоном.

Покорное молчание зала было не только знаком согласия, но готовностью простить мне часть моего спича. Добить их я решил великодушием, слегка сдобренным соусом искренности:

– Во-первых, никогда и никому не говорите того, что сказал вам я. Забудьте, что я сказал.

Вздох облегчения. Оказывается, с ними играли. На самом деле, дядя нормальный. Да он просто народный артист! Меня внимательно слушали.

– Во-вторых, вначале решите, мои милые, что вы хотите: развлекать публику – или себя?

Первое прибыльно, но скучно, второе интересно – но неприбыльно.

Они молчали: их это явно не устраивало. Они рассчитывали на что-то третье: всей душой настроены были на компромисс, на что-нибудь приятное в сочетании с полезным. Только бы за это тебе платили деньги, а ты бы ничем не расплачивался. Сыр бесплатный – а мышеловку поставить забыли. Разве так не бывает?

«Бывает!»: вот чего они ждали от меня. Тогда бы они признали меня лучшим драматургом в мире. Народным.

Я с великим мастерством держал паузу. И когда зал созрел, я сжалился и проблеял тоном дедушки из виртуальной пьесы (которому грустно было умирать):

– Я хотел вас разочаровать. Надеюсь, у меня это получилось?

– Не-е-ет!

– Значит, вы все прирожденные драматурги.

– Да-а-а!

Чем их «семинары» отличаются от литературных сборищ моей молодости?

Мы делали вид, что сражаемся своими произведениями за идеалы, а они делают вид, что не верят ни в какие идеалы. Одно поколение стоит другого.

Пусть пипл боготворит своего Шекспира. Как бы это по латыни? Ладно. Замнем для ясности. Valete et plaudite. Прощайте и похлопайте.

Только-только избавившись от толпы молодых драматургинь, я вновь чую некий ропот недовольства читающей аудитории. Вам не понравилось, как я обошелся с подрастающими дарованиями или то, что я, вслед за вами всеми, выбрал прибыльное дело?