Игра. Достоевский

Как ему было этого не понять, как он мог с этим не согласиться, когда в то самое время, зимними промороженными ночами, писал роман о новейшем герое, который оттого и страдал, что с малым чином и при малых деньгах был всеми унижен и оскорблён, оклеветан и втоптан в самую грязь, так что нравственное начало до того помутилось, до того помутилось в истерзанной, дыбом вставшей душе, что несчастный и гордился своей очевидной порядочностью и своим бескорыстием, до которых дела не было никому, и с зубовным скрежетом проклинал эти отошедшие в далёкое невозвратимое прошлое добродетели, и жаждал высшего чина и денег мешок, и воображал свою персону такой, какими вокруг него были все, то есть пронырой воображал, клеветником и пройдохой, и приходил в помрачающий ужас, что способен быть таким стервецом, и терял совершенно себя в этой бесовской сумятице нравственных чувств.

Не соглашался он с одним только тем, что говорил Белинский о сочинениях Гюго и Бальзака, которыми всё ещё был восхищен, понимая уже, что тут не вкус изменял Виссариону Григорьевичу, а принципы критики, которая становилась у того уже слишком реальной и в этом отношении узкой, так что слишком немногие явления подпадали под мерку её, и он даже упрекал критика в том, что тот силился дать литературе частное, недостойное её направление, низводя её единственно до описания, если так можно выразиться, одних фактов газетных или скандалёзных действительных происшествий. Белинский сердился и горой вставал за натуральную школу, он же Белинскому возражал, что желчью не завлечёшь никого, а только смертельно всем и каждому надоешь, хватая встречного и поперечного прямо на улице, останавливая каждого прохожего за пуговицу фрака и начиная ему насильственно проповедовать и учить его уму-разуму. Споры, таким образом, выходили горячие, отчасти даже непримиримые, но это всё ещё были не главные споры, главные-то споры ждали ещё впереди, и потому они спорили увлечённо и живо, скорее только знакомясь друг с другом, чем уже расходясь.

К тому же слишком многое одинаково восхищало обоих. Тогда только что явился в «Отечественных записках» перевод «Теверино». Боже мой, он был всей душой убеждён, что ничего подобного ещё не являлось в целом столетии. В романе Жорж Санд открывались ему первообразы, люди того размаха и свойства, каких сам он всюду искал, мечтая о том, чтобы возродить человека. Сколько восторгов и поклонений, сколько радостей и сколько счастья вызывало одно это имя: Жорж Санд! Сколько дум и любви, сколько святой и благороднейшей силы порыва, сколько живой жизни и дорогих убеждений! Всех, всех поразила тогда эта целомудренная, эта высочайшая чистота новых типов и идеалов и скромная прелесть сдержанного строгого тона рассказа.

И она явилась не сама по себе. Она представляла целое поколение тех, кто отрицал так называемые положительные приобретения, которыми закончила свою деятельность кровавая революция. Передовые умы слишком успели понять, что революцией обновился лишь деспотизм, что произошло по известному выражению «убирайся, а я займу твоё место», что новые победители оказались ещё, может быть, хуже тех, кого они победили, и что «свобода, равенство, братство» оказались всего-навсего громкими фразами. И тогда возникло действительно новое слово, обновились надежды, люди явились, которые возгласили, что дело остановилось напрасно, что ничего не достигнуто одной политической сменой, что дело надобно продолжать, что обновление человечества должно быть радикальным.

Жорж Санд оказалась среди этих людей, и слава её стояла так высоко, что ждали все от неё чего-то несравненно большего в будущем, неслыханного ещё нового слова, даже чего-нибудь уже разрешающего и окончательного. Убеждения её были величайшею верой. В её типах открывалась потребность жертв и развития личности. Она сама была тогда убеждение. Читая и перечитывая её, Белинский то и дело с жаром твердил:

   — Вообще все общественные основания нашего времени требуют строжайшего пересмотра и коренной перестройки, что рано или поздно случится. Пора освободиться личности человеческой, и без того несчастной, от гнусных оков неразумной действительности, от мнения черни и предания варварских времён.

И, сам целомудренный человек и преданный муж, горячо отстаивал свободу женщины и свободу любви: