Игра. Достоевский

   — Он не умён и не глуп, не богат и не беден, очень добр и до слабости мягок характером, и жить ему на свете было бы совсем недурно, но болезненная обидчивость и подозрительность его характера есть чёрный демон его жизни, которому суждено сделать ад из его существования. Если внимательнее осмотреться кругом себя, сколько увидишь господ Голядкиных, и бедных и богатых, и глупых и умных!

Таким образом, все причины несчастий униженного и оскорблённого объяснились слабостью характера, который, как известно, определяется человеку природой и нисколько не зависит от общественного устройства, в особенности же объяснялись подозрительностью и обидчивостью, свойствами также отчасти врождёнными, и после этого объяснения у Белинского не оставалось сомнений, что уже из разговора с доктором Крестьяном Ивановичем немудрено догадаться, что герой этой петербургской поэмы расстроен в уме, и этот фантастический колорит в глазах Белинского был слишком большим недостатком, когда требовалась натуральность и натуральность во всём, и приговор оказался довольно суров:

   — Фантастическое в наше время может иметь место только в домах умалишённых, а не в литературе, и находиться в заведывании врачей, а не поэтов.

Однако же, вопреки приговору, общее заключенье было в пользу петербургской поэмы, и Белинский всех уверял, что в «Двойнике» обнаружилась огромная сила творчества, что характер героя принадлежит к числу самых глубоких, смелых и истинных концепций, какими только может похвалиться русская литература, что ума и истины в этом произведении бездна, как и художественного мастерства, а все недостатки от страшного неуменья владеть и экономно распоряжаться избытком собственных сил.

Кружок почти рабски разделил это мнение. О растянутости толковали с довольно постными лицами, сожалели, вздыхали, давали практические советы всмотреться поглубже в себя и серьёзней относиться к собственным силам, однако через минуту как-то и забывали об этом, возглашали, поздравляя его, что ничего подобного не было после «Мёртвых душ» на Руси, что произведение гениальное и что... да чего только не говорили они под одобрительным взглядом своего командира и уж каких только на него не возлагали надежд!

От всех этих мнений он был не прочь, эти мнения удовлетворяли его самолюбие. Хорошо! Надо жить! За журнальную публикацию он получил от Краевского шестьсот рублей серебром и тотчас перебрался в две превосходно меблированные комнаты от жильцов, в которых ему нравилось страшно. Жизнь его понеслась как-то вскачь. Каждый день случалось в ней столько нового, столько впечатлений и перемен, столько хорошего, выгодного, столько неприятного и невыгодного, что некогда было и подумать об этом. Он как сорвался, так и летел и летел. Жизнь понеслась до того беспорядочная, что Белинский и Тургенев дружески выговаривали и даже побранивали его, но как тут было остановиться после стольких-то лет ожидания? Влюблялся он беспрестанно, до онемения, до невозможности слова сказать и в присутствии той, в которую был нынче влюблён, плавал в каком-то глупейшем тумане. Идей же для новых романов и повестей вертелась целая бездна в уме, это была у него удивительная черта, которая тогда ещё в первый раз проявилась и чуть не сводила с ума, и он всё восторгался, как он богат, какова в самом деле сила его дарования, исчерпать невозможно до дна, так бьёт и бьёт, как фонтан, и писал, тоже почти не успевая хорошенько обдумать, писал беспрерывно, ощущая, что его час настал и что пропустить этого часа нельзя, ужасно расстраивая при этом здоровье, опасаясь уже нервической лихорадки или горячки, до того свои нервы довёл.

Как и следовало, в самый разгар этой всей кутерьмы начались испытания. Петербургская поэма ужасно не понравилась публике, критика тоже бранила напропалую, в кружке тоже угар первого впечатления несколько поостыл, и все находили, что до того растянуто, скучно и вяло, что будто бы читать и возможности нет, а тем более дотянуть до конца. Раздавались даже и голоса, что это невозможно совсем, что глупо и писать, тем более помещать в журналах подобные вещи, другие кричали, что это снято и списано с них, а они совсем-совсем не такие, третьи разражались уже такой бранью, что было совестно повторять.

От неожиданности, попавшей на наболевшие нервы, как соль, он впал в уныние мрачное. Его убивала идея о том, что он обманул ожидания и испортил ту именно вещь, которая могла бы быть, без сомнения, великим, если не величайшим делом его. Уныние и отчаянье подтолкнули его на безумное дело: он перечитал «Двойника». Боже мой, как это оказалось противно! Многое виделось написанным в утомлении, наскоро, первая половина представлялась явно лучше второй, рядом с блистательными страницами на каждом шагу обнаруживалась скверность и дрянь, так что воротило с души. Душа была как в аду. От горя он заболел. Полученные деньги разлетелись куда-то. Больной, не владея собой, он кое-что продал вперёд, начиная горькую свою кабалу, однако и это всё куда-то ушло, он был весь в долгах и не имел ни гроша.