Игра. Достоевский

Сметливость Некрасова приводила его в восхищение: честное слово, прирождённый делец. Главное же, подтверждалась его задушевная мысль, что бедность сама по себе невозможна, что всегда отыщутся тысячи способов заработать на жизнь, что надобно не робеть и хвататься за всякое дело и что по этой причине бедность не только беда, но и грех, и бедного человека вина, который, стало быть, сидит сложа руки, сиднем, по-русски, сидит.

Некрасов обязывался дать в первый номер статью о некоторых петербургских подлостях, будущий роман Евгения Сю «Семь смертных грехов», обозрение всех журналов, лекцию Шевырева о том, как стих Пушкина гармоничен, слушать который сползлись все лягушки, когда Шевырев прочитал в Колизее несколько стансов Пушкина двум бывшим с ним дамам, а также протокол последнего заседания славянофилов, на котором торжественно было доказано, что Адам был славянин. Григорович брался помещать свои наблюдения. Он тотчас придумал «Записки лакея о своей барыне». Все трое не сомневались, что книжка пойдёт, и пойдёт хорошо, принося каждому в месяц рублей сто — сто пятьдесят.

Он до того загорелся этой прекрасной идеей, что написал объявление о выходе нового альманаха и поместил его в журнале Краевского, взяв за работу двадцать рублей, чем подтвердил ещё раз, что были бы руки, а без денег не станешь сидеть. Объявление наделало шуму. Все уверяли, что ни такой лёгкости, ни такого юмору ещё и не бывало в такого рода вещах. Сидя на радостях у Некрасова, припоминая первый фельетон Люсьена де Рюбампре, из «Утраченных иллюзий» Бальзака, он придумал переписку двух шулеров, написал в одну ночь весь роман, утром снёс Некрасову рукопись, за которую Некрасов без промедления отвалил сто двадцать пять рублей ассигнациями, а вечером прочитал этот роман у Тургенева, в присутствии человек двадцати, среди которых случился фурор, а Белинский сказал, что, увидевши, что он может браться за совершенно различные элементы, в его будущем уверился совершенно и навсегда. Прослышав об этом, Краевский при встрече предложил ему денег взаймы и буквально упросил покорнейше взять пятьсот рублей ассигнациями. Разумеется, от такого успеха у него явилась бездна самых разнообразных идей. Он был счастлив и молод и тут же высказывал эти идеи, лишь только они всходили на ум, а назавтра знал уж весь Петербург, что Достоевский пишет то-то и то-то. Э, чего же печалиться? Деньги решительно будут!

И Голядкин пошёл, сукин сын, неожиданно растянувшись в объёме, но он уже был уверен, что это непременно будет шедевр. Белинский его торопил и даже чуть не потребовал, чтобы он прочитал у него хотя бы готовые первые главы. Он согласился, и Белинский возвысился до того, что устроил у себя званый вечер, чего не делал почти никогда, созвав своих самых близких друзей. Он прочитал первые три или четыре главы. Тургенев дослушал до половины, похвалил и, по обыкновению, куда-то уехал, вечно спешил в сто разных мест. Белинский сидел напротив него, ловил с жадностью каждое слово и местами не в силах был скрыть своего восхищения, повторяя, что один только Достоевский мог доискаться до таких изумительных психологических тонкостей.

Удача, таким образом, преследовала его. «Бедные люди» тоже наконец вышли в свет. Роман встретила ожесточённая брань всех журналов, которые враждовали с Белинским, три четверти читателей ругали в остервенении, остальные хвалили отчаянно. Альманах с его романом расходился так, как почти ни одна книга не расходилась до тех пор на Руси. Ругали, ругали, но все читали, и он ничуть не робел. Имя Гоголя часто приходило на ум. Гоголя тоже беспрестанно и ужасно ругали, да читали, затем примирились и стали хвалить. В кругу же Белинского его ужасно хвалили и даже нашли, что он и от самого Гоголя ушёл далеко, самое главное тем, что он действует всюду анализом, то есть идёт в глубину, разбирая натуру человека по атомам и отыскивая таким образом целое, тогда как Гоголь прямо даёт это целое и глубок от этого менее. Публика же потому и ругала, что ничего из этого понять не могла. У публики, как у всякой толпы, находили здоровый инстинкт, однако инстинкту публики недоставало образования. Первое, что было совсем не понятно, так это то, как можно было таким странным слогом писать, в каждом слове привыкли видеть самого сочинителя, он же намеренно вывел из повествования авторский голос, и вот оказалось большинству невдогад, что это всё Девушкин говорит, а не автор устами героя, и что Девушкин-то иначе говорить и не может. Белинский тотчас, разумеется, написал. Одоевский и Соллогуб готовили по статье, впрочем, ни тот ни другой не пошли дальше сборов, но уж это было ему ничего. И без этих статей свою будущность он видел в самом блистательном свете. Не закружилась ли у него в те поры голова? Если правду сказать, закружилась, да так оно и должно было быть: он был ещё молод, это был его первый, к тому же настоящий успех.