Йерве из Асседо

– Госпожа Прокофьева, неужели вы полагаете, что нам следовало скрывать от вашей семьи состояние вашего здоровья? Мы – партнеры ваших родителей, их временные уполномоченные, но нам их никогда не заменить, и они всегда были и останутся самыми главными людьми в ваших судьбах.

Мне захотелось разозлиться, но вместо этого дыхание перехватило, глаза предательски защипало, и я вонзила обгрызенные ногти в ладони, чтобы не разреветься.

– Семен Соломонович, – с подчеркнутым уважением сказал Тенгиз, – обещаю вам, что я разберусь с Зоей.

И тихо добавил несколько фраз на иврите. Потом опять перешел на русский:

– Зоя прекрасно понимает, что заслужила наказание. Она раскаивается.

Я попыталась понять, что сказал Тенгиз начальнику на иврите. Многие слова были мне незнакомы, но понятых было достаточно, чтобы осознать, что Тенгиз взбунтовался против начальника, решив выгораживать меня за свой счет.

Фридман бросил на Тенгиза странный взгляд, который показался мне угрожающим.

В последнее время мне слишком многое казалось.

– Тирага, хабиби, – “успокойся”, – бесстрастным тоном промолвил начальник, но слово “хабиби” прозвучало зловеще, как харкающее проклятие. – Ани эфтор отха ми-зе. Бишвиль зе ани по.

Должно быть, эти взрослые думали, что на уроках иврита мы занимались чем угодно, только не ивритом; что Милена просто так в течение двух месяцев ежедневно маячила перед доской по пять часов; что мы не научились извлекать корни из слов, превращать корни в глаголы и не помнили, что глагол “лефатер” означал “уволить”.

“Ани эфтор отха” – “Я тебя уволю”.

– Не увольняйте его, пожалуйста! – выпалила я. – Не слушайте его! Он ни в чем не виноват!

– Не виноват? – с удивлением переспросил Фридман.

– Если бы вы, Семен Соломонович, не дай бог, потеряли ребенка, вы бы тоже не всегда могли трезво рассуждать и полностью исполнять обязанности вожатого!

При этих словах Фридман очень быстро заморгал, а на Тенгиза я взглянуть не решилась.

Молчание повисло в кабинете. Страшное и беспросветное. Начальник осторожно покосился на своего подчиненного.

– Зоя, – бесцветным голосом произнес командир мочалок, – будь любезна покинуть кабинет.

– Но…

– Прошу тебя, выйди.

– Семен Соломо…

– Выйди вон! – шепотом сказал Фридман, и ничего ужаснее я никогда в жизни не слышала.

Я вышла вон.

Натан Давидович и Алена сидели на лесенке у входа в здание директоров и начальников. Угрюмо выковыривали веточками грязь из щелей между ступеньками, ждали меня.

– Что с тобой такое? – спросил встревоженный Натан, взглянув на мое лицо. – Тебя что, заставили туалеты драить или опять окурки собирать?

– Что значит на иврите “хабиби”? – спросила я.

– Это дружеское обращение, – объяснил Натан. – Только оно арабское в оригинале. Нечто вроде “мой милый”.

– Как же… – Я окончательно растерялась. – Фридман же пригрозил, что его уволит, что для этого он здесь… Это что, злая ирония такая, называть его “милым”, прежде чем увольнять? Как будет на иврите “уволю”?

– Комильфо, тебе задали выпустить новую редакцию ивритско-русского словаря в качестве наказания?

– Отвечай!

– Уволю – “эфатер”.

– А что тогда значит “эфтор”?

– В каком контексте? – спросил Натан.

Я повторила сказанные Фридманом фразы. Натан Давидович перевел:

– “Я тебя от этого избавлю. Для этого здесь я”. Одни и те же корни в разных глагольных структурах обретают разные смыслы. – Глаза под очками восторженно заблестели. – Но в принципе, у “увольнять” и “избавлять” одна и та же глубинная суть. Не зря у них один и тот же корень. Надо же, я никогда раньше об этом не думал. Иврит – мудрый язык.

– Боже, – я осела на ступеньки, – Фридман вовсе не собирался его увольнять. Он хотел ему помочь, чтобы он… Какая же я дура! Мне нужно срочно умереть.

– Или серьезнее заняться ивритом, – понимающе сказал Натан. – Ты на уроках только и знаешь, что строчить какую-то ерунду в своих тетрадках, вместо того чтобы слушать Миленочку и смотреть на нее.

И мечтательно улыбнулся.

– Пошли в библиотеку, – горько вздохнула Алена и зашвырнула веточку в кусты бугенвиллеи.

Глава 23 Черный кофе

От Тенгиза я бегала долго. Дней пять, наверное. Стоило мне его завидеть, как я удирала в противоположный конец Деревни, в курилку, хоть и не курила никогда; скрывалась в кустах и в самом дальнем углу столовой, а однажды даже залезла на дерево. Ужаснувшаяся Фридочка потом за это меня заставила писать сочинение на тему “Флора в Деревне Сионистских Пионеров”, и мне пришлось брать интервью у садовников, которых на школьной территории было не меньше, чем начальников, и они вечно тарахтели газонокосилками, скрипели железными метлами и шумели пылесосами для опавших листьев в шесть часов утра, когда спится слаще всего, а подъем аж в шесть тридцать.

На групповых беседах, когда выхода не было и приходилось присутствовать при нравоучениях, разборах полетов прошедшего дня и планах на завтрашний, я пряталась за спины Алены и Натана, а после окончания действа сломя голову неслась в комнату. В свободное время в Клубе в те дни я вообще не показывалась.