Йерве из Асседо

– Понимаешь, – сказала я, – я не могу рассказать Тенгизу про Аннабеллу… то есть Владу, потому что за это ее стопроцентно выгонят, ведь калечить себя – намного хуже, чем безобидный столовый нож, а если она самоубьется в итоге, как обещала, то Тенгиз решит, что это на его совести. Я точно знаю.

– Никогда в жизни не слышала ничего тупее, – сказала Алена. – Откуда ты знаешь, что решит Тенгиз? И что будет, если она самоубьется здесь, в Деревне?

– Мы ей не позволим. Ты должна мне помочь. Это на нашей совести.

– Бред, – мотнула головой Алена. – Ты понимаешь, что это бред? Влада – манипуляторша. Она пригрозила самоубийством, чтобы превратить тебя в марионетку, которой сможет управлять. Смотрю, ей удалось.

– Ты поклялась, что никому не расскажешь, – напомнила я лучшей подруге. – Кроме того, это прописано в девятой заповеди нашей комнаты: мы никому никогда не разбалтываем наши секреты.

– Ты дуреха, – Алена печально на меня посмотрела, – ты не понимаешь, что тебя используют. Можно подумать, что ты в нее влюбилась, в эту царевну Несмеяну.

– Да не в нее! – вырвалось у меня.

– Бляха-муха, – пробормотала Алена с озарением, – неужели в Тенгиза? Я поняла: ты его вообразила трагическим героем из своих книжек, втрескалась по уши и вознамерилась спасти.

Кажется, я страшно покраснела. Не знаю, не уверена. Во всяком случае, мне захотелось провалиться сквозь землю, и чтобы меня поглотила разверзшаяся Голгофа, и чтобы никто не пришел на мои похороны, и чтобы все забыли мое имя, фамилию и прозвище отныне и во веки веков.

Смущение – самое мучительное чувство на свете.

Алена все качала головой, как озадаченная неваляшка, и цокала языком.

– Окстись немедленно, Комильфо. Ему лет сорок, если не все пятьдесят! Ты ему в дочки годишься… нет, во внучки… Твоя любимая Маша что, спит на ваших встречах, вместо того чтобы тебя лечить? Что за гон вообще?

Но Алена глубоко заблуждалась. Во всяком случае, я никакой любви не ощущала. И даже никакой влюбленности. Все это являлось делом чести и внутреннего благородства. Мои мотивы были светлы, непорочны и вызваны высоким чувством справедливости.

– Ты неправа, – выдавила я из себя. – Мне плевать на Тенгиза. То есть не плевать как на человека, но плевать как на…

– Если ты просишь, – Алена, вероятно, решила избавить меня от адских мук стыда, – я никому ничего не расскажу. Но это полнейший тупизм. Ты и так наделала делов…

Моя лучшая подруга осеклась, вспомнив, что несколько минут назад уговаривала меня, что я ни в чем не виновата.

– Фридман его уволит? – еле слышно спросила я.

– Почему? – не поняла Алена.

– Потому что я заболела и меня никто не лечил, а это ответственность вожатого – заботиться о здоровье подопечных.

– Не уволят, дура, – сказала Алена. – Ты думаешь, так просто найти хорошего вожатого для работы в интернате? Натан говорит, что мадрихи получают минимальную зарплату, что они вечно перерабатывают, работают во внеурочное время, а за дополнительные часы им никто не платит.

– Зачем же они это делают? – спросила я.

– Видать, из любви к искусству, – ответила моя лучшая подруга.

Алена, Натан и я тоже не избежали разбирательств. После того как я немного поправилась, а психолог Маша, вероятно, убедила командира мочалок, что я не страдаю галлюцинациями или, во всяком случае, страдаю ими не в тяжелой форме, Фридман вместе с Тенгизом вызвали нас в кабинет по одному.

Алене и Натану был сделан строжайший выговор вместе с предупреждением, и они получили наказание: вместо уроков они должны были заседать в библиотеке и писать сочинение об эффекте постороннего наблюдателя за актом физического насилия. Кроме того, им назначили убирать весь наш общажный корпус в течение месяца.

Потом в офис позвали меня.

Фридман возвышался в своем кожаном директорском кресле над Тенгизом, который от природы был выше командира мочалок, но сидел на низком школьном деревянном стуле, и вид у него был страшно злой. У Тенгиза, не у стула.

Фридман зачитал витиеватую лекцию об ужасах последствий покрывательства насилия, потом спросил, как я себя чувствую и помогают ли мне антибиотики.

– Не выгоняйте, пожалуйста, Юру, Семен Соломонович! – взмолилась я. – Ну пожалуйста! Ну неужели вы не понимаете, что из себя представляет Арт, а что – Юра?

– Прошу вас не обсуждать с нами ваших соучеников за их спиной, госпожа Прокофьева. Это не комильфо. Тем более что моральный облик Артема Литмановича к данному вопросу не относится.

– Это комильфо! – не выдержала я. – И очень даже относится! Тенгиз, скажи ему! Ты же знаешь, что Арт…

Тенгиз так на меня посмотрел, что я невольно оборвала свою пламенную речь. Потом сказал:

– Зоя, позволь взрослым решать, что комильфо, а что – нет.

– Но вы постоянно всё не так понимаете!

– Что именно мы не так понимаем? – вежливо поинтересовался Фридман.

– Всё! Всё вы не так понимаете! Зачем вы позвонили моим родителям? Они теперь переживают, думают, что мне здесь плохо, и жалеют о том, что они меня сюда отправили!