Йерве из Асседо

Алена аккуратно складывала мои пожитки, я их пихала в чемодан, а Натан перекладывал и утрамбовывал. Майки, футболки, штаны, джинсы, куртку, кроссовки, вьетнамки, ботинки, зубную щетку, крем для рук, которым я никогда не пользовалась, два шерстяных свитера и один трикотажный, несколько книг, написанных не мной, трусы, прокладки, носки, лифчики – все, из чего была сделана моя жизнь в Деревне и моя жизнь в Одессе, в принципе, тоже, потому что я мало чего нового приобрела за этот год в Израиле, если не считать платья, подаренного Михаль. Я не знала, когда вернусь, не знала, вернусь ли вообще. Все происходило как в тумане.

В принципе, я была всем благодарна за то, что они меня чурались – я тоже держалась ото всех на расстоянии. В столовой садилась за стол одна или с краю стола, если все столы уже были заняты, ото всех подальше. Натан подходил со своим подносом и намеревался подсесть рядом, но я физически не могла с ним разговаривать. Натан говорил: “Мы не будем разговаривать, я просто рядом посижу. Я буду тихо есть”.

Но мне больше не было смешно, и я вставала и пересаживалась. В конце концов он понял намек и больше не приставал.

Разве что Алену я могла кое-как переносить – благодаря тому что на нее злилась, и это чувство было предельно понятным, в отличие от всех остальных, и поэтому прорывалось сквозь туман. В лице Алены я злилась на всех тех, на кого больше не злилась: на родителей, на воспитателей, на Асседо и на Натана Давидовича.

На Натана, не знаю почему, не злилась, хоть он и был посвящен Аленой в курс дел довольно давно и тоже все от меня скрыл. Может быть, потому что я его понимала: на его месте я поступила бы точно так же. А вот Алену понять не могла: она не передала мне письмо, которое предназначалось лично мне. Она была не вправе так поступать. Я бы никогда так не поступила, даже узнай я о том, что вся Аленина квартира в переулке Чайковского сгорела дотла со всеми ее обитателями.

Моя бывшая лучшая подруга прощения у меня не попросила, но когда я вернулась в комнату после бесконечной ночи, сказала: “Я конченая дура, Комильфо, можешь меня ненавидеть и наезжать на меня сколько угодно”.

И я предложением воспользовалась и поэтому не сопротивлялась, когда Алена садилась рядом со мной на уроках и в столовке. Правда, я на нее не наезжала, а молча ее ненавидела, ковырялась тупой вилкой в подгнившем салате и не слушала, когда она что-то рассказывала, не знаю о чем, пока ей не надоедало общаться с пустым местом и она тоже не начинала ковыряться в тарелке.

Как в тумане, я ждала виз и билетов, а бюрократия занимает время и требует терпения.

Миша тихо возмущался, я слышала, – за соседним столом, к которому сидела спиной:

– Если бы я такой беспредел устроил, меня бы выперли отсюда нафиг обратно в Чебоксары в тот же день.

Марк, Никита, Юля с Витой и даже Берта и Соня с ним негромко соглашались, и это я тоже слышала:

– Тенгиз к ней относится не так, как ко всем нам, это давно было понятно.

– Владу вон в психушку сплавили, хоть она никуда не удирала, а прямо в Деревне фигней страдала.

– Тут для всех разные законы писаны.

– Тут вообще нет никаких законов, каждый мадрих решает как хочет и делает что хочет.

– И каждый раз меняют свои дебильные правила.

– Пусть раз и навсегда напишут, что нам можно делать, а что нельзя, и ко всем относятся одинаково.

– Комильфо не виновата, что у нее папа умирает, – подсел к ним Юра Шульц, и это я тоже услышала.

– Кто же говорит, что виновата? При чем тут это вообще?

Действительно, при чем?

Трахтманы обрывали телефон в кабинете мадрихов и хотели со мной говорить, но я не могла с ними общаться. Фридочка это поняла и перестала звать меня к телефону. Они хотели забрать меня к себе, но я не хотела выходить из Деревни.

Однажды на перемене я пошла бродить вдоль деревенской ограды, поглядела сквозь прутья наружу и поняла, что снаружи ничего не было. Снаружи был вакуум. Голое ничто. То есть нет, не вакуум: в вакууме нет песка и пыли. А вне Деревни была пыль и был песок, но больше ничего.

В это сложно поверить, но в тот момент я поймала себя на мысли, что Тенгиз отдал мне свое заклятие; что заклятие не может просто так взять и исчезнуть, кануть в небытие. Чтобы от заклятия избавиться, его нужно кому-нибудь передать по наследству, с согласием или без, это не важно. Оно как узелок из старого мультика “Сказка про лень”, заразное и никуда не девающееся, просто меняющее хозяина, по закону сохранения энергии.