Йерве из Асседо

Мы пересекли площадь Царей и устремились в Рехавию по улице Аза. Старшие Трахтманы жили в десяти минутах ходьбы отсюда, и на какой-то миг у меня появился соблазн отправиться к ним, залезть в огромную ванну, закутаться в пушистое полотенце и завалиться спать на огромной кровати в комнате для гостей. Но потом я представила себе количество и качество вопросов, которые на меня посыпятся, прежде чем все это произойдет, и соблазн как рукой сняло. Кроме того, тени не покидают силуэты, которые их отбрасывают.

Посреди Азы возле автобусной остановки Тенгиз вышел на проезжую часть, и мне показалось, что он собрался ловить тремпы, но он всего лишь пытался поймать такси. Это было труднее, чем тремпы, потому что частные машины все же изредка проезжали мимо, чего нельзя было сказать о такси. Наверное, только мой смекалистый дед Илья был готов работать по ночам, а израильские таксисты, как и все нормальные люди, в это время суток предпочитали спать.

Минут через десять белая машина с желтым колпачком на крыше все же притормозила рядом с Тенгизом. Он открыл дверь, коротко переговорил с водителем и уселся рядом с ним, дверь захлопнув.

Я подбежала к машине и запрыгнула на заднее сиденье.

– А, ты не один. Это кто? Дочка твоя?

– Внучка, – сказал Тенгиз.

– Не может быть, – не поверил таксист. – Ты что, женился в тринадцать лет? Ты что, араб?

Сперва мне показалось, что мы возвращаемся в Деревню, но такси свернуло на улицу с невозможным названием “Вениамин из Туделы”. Потом слева открылся вид на долину Креста и на громоздкие кубы Израильского музея по ту сторону долины.

Таксист, как и все представители этой благородной профессии, пытался завести с Тенгизом разговор по душам, но Тенгиз ему сказал:

– Сделай громче, хорошая песня.

Песня по радио и впрямь была хорошая.

Я обмякла на удобном кожаном сиденье и, кажется, задремала. Я не уверена, но в памяти та дорога не оставила никаких следов, кроме тенистой пальмы в пустынной ночи и звенящих лунных струн.

Следующим был опять голос навязчивого таксиста:

– … но закрыто!

– Сколько? – спросил Тенгиз.

– Ты посмотри, ночь!

– Сколько я тебе должен?

– Ты уверен? Может, лучше обратно в город?

– Сколько, хабиби?

– Давай тридцать.

– Тридцать?

– Ладно, двадцать пять.

– Двадцать пять?

– Ялла, двадцать. Вас подождать?

– Не надо.

– Точно?

– Точно.

– Ты уверен?

– Спасибо тебе, спокойной ночи, – сказал Тенгиз, расплатился, вышел и захлопнул дверь.

Мне тоже пришлось сказать: “Спасибо, спокойной ночи”, выйти и захлопнуть дверь.

Мы стояли у высоких закрытых решетчатых ворот. За воротами ввысь убегал холм, сплошь утыканный белыми костяшками домино. Еще это походило на чудовищный орган без бемолей, на шахматную доску без черных клеток и на открытую пасть монстра с бесчисленным количеством зубастых челюстей. Это было похоже на гору, которую обрили и залили белым бетоном. Черт знает на что это было похоже. Несмотря на ночь, голая белизна была ослепительной. Между белым кое-где без всякого видимого порядка возвышались темные силуэты кипарисов.

Тенгиз направился влево, держась железной ограды, и я пошла за ним. Ограда оказалась ниже ворот, и в одном месте, где земля уходила в гору, была совсем невысокой – с меня ростом.

Там Тенгиз остановился.

Никакого освещения, но все это белое будто само по себе являлось источником света.

– Перелезешь? Здесь подождешь?

– Ага, здесь подожду, – проворчала я.

Тенгиз сложил ладони замком и нагнулся:

– Лезь.

Я наступила ногой на живой замок, подтянулась за прутья решетки, залезла на забор и спрыгнула по ту сторону.

Тенгиз перелез через ограду самостоятельно и стремительно зашагал одному ему известными путями и дорогами среди бесконечной армии одинаковых прямоугольников и редких кипарисов. Он был здесь всего один раз, но дорогу запомнил. А может, и не помнил точно, а шел, как гончая, напавшая на след воспоминания.

Имен было много. Букв много. И ни единого изображения.

“Не сотвори себе кумира”.

Он будто невзначай остановился посреди одного из бесчисленных белых рядов, покрыл голову ладонью и быстро проговорил:

– Иитгадаль ве-йиткадаш шме раба. Скажи: “Амен”.

– Амен, – я сказала.

– Бе-алма дивра хируто, ве-ямлих малхуто… У-ве-хайей де-холь бейт Исраэль… Иитбарах ве-йиштабах… ве-йит’але… Барух у. Ве-имру Амен.

– Амен. – Я поняла.

– Теперь скажи: “Ие-э шме раба меворах ле-олам у-ле-алмей алмая”.

Я попыталась повторить, но у меня ничего не вышло.

– Шалом алейну ве-аль коль Исраэль. Скажи: “Амен”.

– Амен.

Молитва была древней, очень древней, как камни, как звезды, как чернота между звездами.

“Да будет великое имя Его благословенно вечно, во веки веков”.

Как его звали? Как зовут? Никто не знает.

Тенгиз присел на корточки, покопался в пыльной белой земле и нашарил камешек. Положил на могилу.

– Положи ты тоже камень.

Я села на землю, поковырялась, нашла камень и положила на камень.

Тенгиз тоже опустился на землю, прижал колени к груди.

“Чем ближе ты к земле, тем ближе к небу”.