Йерве из Асседо

Очень подло и очень низко, да. Но сегодня мне все было позволительно, потому что когда на человека обрушивается непредсказуемая реальность, ему тоже можно быть внезапным и непредсказуемым.

Тенгиз очень холодно сказал:

– Я не виноват в том, что с тобой случилось.

– Ты мог мне раньше рассказать.

– Я не виноват, – повторил Тенгиз.

– Ты мне даже не рассказал, что звонил им. А это я тебя просила им позвонить! А ты еще такой: “Почему ты так долго молчала, Комильфо?”

Я его передразнила и скорчила рожу.

– Я не виноват, – в третий раз сказал Тенгиз. – Невозможно все рассчитать и все предугадать. Мы не пророки. Невозможно все проконтролировать. Несчастья случаются, и невозможно всего избежать. И не следует. Жизнь такая, просто нужно учиться с ней смиряться.

Я хотела возразить, но он меня перебил:

– Забыть можно, но у потери памяти есть цена. Огромная. Ты даже представить себе не можешь какая.

Встал и куда-то пошел.

Теперь мне пришлось его догонять.

– Ты куда?

– Хочешь, иди со мной. Не хочешь, не иди.

То есть как? Я же была под его ответственностью.

– Ты уже доказала, что можешь за себя постоять. Ты взрослый человек.

– Но тебя же…

– Пусть увольняют. В интернатах вечная нехватка мадрихов, а интернатов в Израиле куча. И кондиционеров куча, а они постоянно ломаются. Особенно летом. Скоро лето. Вообще-то уже лето.

Он зашагал еще быстрее. А шаг у него был широкий. Я не верю, что я это сказала, но было, было:

– Тебя посадят!

Тенгиз фыркнул:

– Ты мне угрожаешь, Комильфо? Не смеши мои тапочки. В израильских тюрьмах кормят не хуже, чем в нашей столовке.

– Придурок. Ты больной на всю голову.

Не замедляя шаг, Тенгиз обернулся, тихо и очень страшно произнес:

– Не смей так со мной разговаривать. Я не твой кореш и не твой папа. Я все еще твой мадрих. А ты заигралась.

От этих слов у меня в голове что-то звякнуло и встало на место. Как будто я протрезвела. Впрочем, я не знала, как чувствуют себя протрезвевшие люди, потому что никогда не бывала пьяной. Какое упущение.

Далее в полном молчании я трусила следом за Тенгизом, который прислушался к совету пограничника и направился к Яффским воротам, откуда мы снова вышли в безмолвный внешний город.

Скоро мы оказались на ярко освещенной улице Агрон, непонятно зачем освещенной, поскольку людей на ней и в помине не было. Зато с правой стороны этого центрального проспекта, вот так вот посреди парка Независимости, вставали полуразрушенные могильные памятники людям и склепы, на которые никто никогда внимания не обращал, как будто они были такими же сами собой разумеющимися, как деревья и трава. То было древнее мусульманское кладбище эпохи мамлюков, то есть пятисотлетней давности, и когда-то люди платили бешеные деньги за право быть в нем похороненными и, конечно же, убивали друг друга за это право. А сам парк Независимости вовсе не был никаким парком, несмотря на помпезное название, а всего лишь холмиком с затоптанной травой.

Там Тенгиз пошел медленнее, еще медленнее и вовсе остановился. Отошел в тень, сел на парковый бордюр и опустил голову. Плечи у него тоже как-то безвольно поникли. Я просто стояла и смотрела, хоть мне очень хотелось что-то для него сделать, но я больше не знала что и не знала как. В таких случаях в Израиле всегда предлагают попить воды, но у меня не было воды. Жаль, что я не додумалась перелить в бутылку и взять с собой остатки волшебного чая Мустафы. Еще в Израиле в таких случаях всегда спрашивают:

– Ты в порядке?

– Все в порядке, подожди.

Он закрыл руками уши. Я ждала. Сердце у меня бешено колотилось, а из-под сердца поднимался всепоглощающий ужас, не имеющий ни образа, ни подобия. Но это был не мой ужас – мой персональный ужас ощущался иначе.

– Отойди подальше, – сказал Тенгиз.

Я послушно сделала шаг назад.

– Еще отойди и отвернись.

Я отошла к обочине тротуара, но не отвернулась. Этот ужас меня не пугал, потому что был не моим. От него было больно, но не страшно. Я тогда поняла: боль переносится легче, чем страх. Это главная тайна жизни, о которой никто почему-то никогда не рассказывает, хотя, по-моему, этот лозунг должен висеть на всех школьных стенах, во всех классах, вместо копий Декларации независимости. Люди хотят избежать страданий, но убежать от них можно только в страх перед страданиями. А это в тысячу раз хуже. Поэтому я не отвернулась.

Кажется, пришло время проявить настоящую ответственность.

– Давай вернемся в Деревню.

– Нет, – сказал Тенгиз. – Еще нет. Я не вернусь, а ты делай как знаешь.

По крайней мере, он поменял позу. Сидел ровно. Лица его я не видела.

– Нужно еще пройтись, – сообщил не то мне, не то себе самому. – Чем дальше, тем легче.

Потом встал и дальше пошел. Сперва медленно, но потом все быстрее. Я шла следом, будто была его тенью.