Йерве из Асседо

– Но почему такая худая?

– Мясо не ест.

– Как не ест? У тебя – мясо не ест?

Тенгиз развел руками.

– Почему стоите? Заходите, заходите.

Тенгиз зашел внутрь, я зашла за ним.

Тенгиз сел на циновку, я села рядом.

Один из картежников молча и не отрываясь от карт протянул Тенгизу шнур от кальяна. Тенгиз сказал: “Шукран, хабиби”, – и прямо так, даже не протерев мундштук, глубоко затянулся. Вода в стеклянном зеленом сосуде забурлила, забулькала. Тяжелый аромат гниющих яблок ударил в нос. Дым поплыл к неоштукатуренному потолку.

Мустафа суетился у плиты. Потом принес железный поднос с дымящимся чайником и маленькими стаканчиками и разлил по стаканам густой черный кофе с кардамоном. Такого запаха и такого вкуса я никогда прежде не ведала – это было больше чем вкус и запах, это было искусством.

Тенгиз отхлебнул обжигающий напиток, сказал:

– Я Алла!

А Мустафа снова расплылся в улыбке и сказал:

– Альхамдулилла.

Тенгиз прикрыл глаза и растянулся на циновке, закинув руки за голову.

Рядом со стаканами стояла тарелочка с печеньем. И у него тоже был неизведанный вкус, какой-то инопланетный. Я сама не заметила, как сгрызла все содержимое тарелки.

Потом двое помоложе вынесли за порог жаровню, разожгли угли и закинули на решетку куски красного мяса. Мустафа молодых отогнал. Кружился и подпрыгивал, размахивая пластиковым совком над углями и переворачивая мясо щипцами. Запахло жареной лошадью.

Мустафа принес очередной поднос, раза в три больше кофейного, на котором, кроме горы мяса, был еще холм поджаренных пит, лук, мелко нарезанный салат из огурцов, помидоров и незнакомой зелени, жареные баклажаны, зеленые маслины с чесноком, тарелка с хумусом, утопавшим в оливковом масле, и неопознанные бобы.

Тенгиз снова сел и сказал по-русски:

– Ешь.

Я обмакнула питу в божественный хумус и набросилась на не менее божественный салат.

– Мясо ешь, – сказал Тенгиз, уминая стейк за обе щеки, и всучил мне смуглое ребро какого-то животного. – Это баранина. Ешь.

Я посмотрела на него со смесью удивления и отказа, но, похоже, Тенгизу мое вольнодумство надоело.

– В мясе заключен гормон счастья, – заявил он с умным видом.

– Но я…

– Ешь! – рявкнул Тенгиз.

У его терпения тоже был предел. Мне не хотелось его огорчать.

Я взяла баранье ребро кончиками ногтей, оттопырив все остальные пальцы, содрогаясь, кривясь и чуть не плача, поднесла ко рту… А дальше я не помню ничего, кроме груды обглоданных костей, валявшихся рядом со мной на подносе.

Уплетая ребра, Тенгиз периодически кидал на меня косые взгляды, и на кости тоже.

– Сахтейн! – радовался Мустафа. – Еще?

– Еще. – Тенгиз вытер руки о джинсы, выпил стакан оранжада и потянулся к кальяну.

Снова затрещали угли. Следующая порция ребер тоже прошла как в тумане. Руки и лицо у меня были перемазаны жиром, копотью, хумусом и оливковым маслом. Я не могу сказать, что я была счастлива, – учитывая предлагаемые обстоятельства, это было недопустимо, – но я чем-то наполнилась. Я не могу сказать, чем именно, хотя логично было бы предположить, что я была полна со знанием дела приготовленной бараниной, то есть белком.

Тенгиз сменил продувшего шахматиста и сосредоточился на доске. Я продолжала есть. Можно было подумать, что я не ела сто лет или что желудок у меня бездонный. Мустафа налил мне еще кофе и принес какое-то непонятно что, обсыпанное оранжевой стружкой.

– Это кнафе, – бросил Тенгиз через плечо. – Десерт из козьего сыра.

Ничего вкуснее этого “кнафе” я никогда в жизни не ела. Даже бабушкин торт с ежами ни в какое сравнение с ним не шел, даже Фридочкин фирменный пирог.

Мужчины ели, пили, курили, резались в карты и в шахматы и не задавали вопросов. Как будто было в порядке вещей евреям шляться ночью по Мусульманскому кварталу, как будто было в порядке вещей приводить девчонку в такой притон, как будто в порядке вещей, что эта девчонка выглядит жертвой погрома.

Когда Тенгиз доиграл партию с чемпионом этого постоялого двора, сказал: “Уалла” – то есть “однако” – после того, как ему поставили шах и мат, и он снова разлегся на полу, Мустафа уселся на подушку рядом с ним, вытер руки о тряпку, выпил кофе, подобрал свои четки и спросил:

– Послушай, хабиби, ты почему столько лет у меня не появлялся? Я тебя обидел?

– Что ты, мотек, – ответил Тенгиз. – Просто я был в отъезде.

– Куда ты уезжал?

– Очень далеко. Очень далеко.

– А теперь ты вернулся насовсем? – спросил Мустафа.

– Иншалла, – ответил Тенгиз.

– Бе-езрат а-шем, аюни, бе-езрат а-шем, с божьей помощью, – покачал головой Мустафа.

Опять замолчали. Хлопали карты. Булькала вода в кальяне. Мустафа перебирал четки, Тенгиз смотрел в потолок.

– Прости, но я забыл, как ее зовут, – кивнул Мустафа на меня. – Что-то на “з”… Зара? Зина?

– Зоя, – сказал Тенгиз, все так же глядя в потолок.

– Ах да, точно, Зоя. Она всегда любила мой чай. Ох, я вспомнил, как она любила играть со стекляшками. Хочешь мой чай?

Я терпеть не могла чай, но чем черт не шутит. Со мной он так шутил, как будто я была главным анекдотом в его жизни.

– Хочу.